В диких условиях

Кракауэр Джон

Целомудрие и моральная чистота были качествами, о которых Маккэндлесс размышлял часто и много. В действительности одной из книг, обнаруженных в автобусе рядом с его останками, был сборник, включавший в себя повесть Льва Толстого «Крейцерова соната», в которой обернувшийся аскетом дворянин отвергает плотскую любовь. Несколько фрагментов текста на эти темы были отмечены в потрепанной от многократных прочтений книге звездочками или подчеркиванием, а поля рядом с ними заполнены малопонятными примечаниями, исполненными узнаваемым, почти печатным почерком Маккэндлесса. А в Уолдене Генри Дэвида Торо, экземпляр которого был тоже найден в автобусе, в главе о «Высших законах» Маккэндлесс обвел кружочком

фразу «Целомудрие есть высшее цветение человека и то, что зовется Гениальностью, Героизмом, Святостью, – все это является его плодами».

Нас, американцев, тема секса будоражит, завораживает и пугает в одно и то же время. Когда совершенно здоровый человек, особенно совершенно здоровый молодой человек, по доброй воле отвергает зов плоти, мы испытываем шок и начинаем смотреть на него с подозрением.

Тем не менее, очевидная сексуальная невинность Маккэндлесса, как правило, является сопутствующей характеристикой типа личности, которым в нашей культуре принято восхищаться (по крайней мере, в лице его самых знаменитых представителей). В своем равнодушии к сексу он подобен некоторым другим знаменитостям, чьей главной страстью была дикая природа – прежде всего, Торо (который оставался девственником до конца своей жизни) и натуралисту Джону Мьюру, – уж не говоря о бесчисленных менее известных паломниках и искателях приключений. Как и у многих из тех, кто не мог устоять перед чарами соблазнительницы-природы, главной движущей силой для Маккэндлесса служила особая разновидность страсти, заместившая собою сексуальное чувство. В определенном смысле его желания были слишком сильны, чтобы удовлетворить их контактами с другими людьми. Возможно, Маккэндлесса и тянуло к женщинам, но соблазны эти не могли сравниться для него с перспективой первобытного единения с природой, со всей Вселенной. За этим единением он и шел на север, на Аляску.

Маккэндлесс заверил Уэстерберга и Бору, что по завершении своей вылазки на север он вернется в Южную Дакоту. По крайней мере, на всю осень. А после этого видно будет.

«У меня сложилось впечатление, что эта аляскинская эскапада должна была стать для него последним великим приключением, – говорит Уэстерберг, – что потом он предполагал осесть и немного остепениться. Он сказал, что будет писать о своих приключениях книгу. Ему нравилось в Картаге. Никто, конечно, не думал, что он со своим образованием будет до конца жизни вкалывать на дурацком элеваторе. Но он явно собирался на какое-то время вернуться сюда, помочь нам в работе и прикинуть, что делать дальше».

Тем не менее, той весной Маккэндлесс ни о чем, кроме Аляски, и думать не мог. Он заговаривал об Аляске при любой возможности. Он разыскивал в городе бывалых охотников, чтобы они рассказали ему, как выслеживать добычу, обрабатывать туши и заготавливать мясо. Бора отвезла его в универсам «Kmart» в Митчелле, где он закупил остатки необходимого снаряжения.

К середине апреля работы у Уэстерберга стало так много, что просто перестало хватать рабочих рук. Он попросил Маккэндлесса задержаться еще на неделю-другую, но Алекс даже и говорить об этом не хотел. «Когда Алекс вбивал себе что-нибудь в голову, отговаривать его было совершенно бесполезно, – жалуется Уэстерберг. – Я даже предложил купить ему билет на самолет до Фэрбенкса, чтобы он поработал еще дней десять, а потом успел попасть на Аляску к концу апреля, но он сказал: "Нет, поеду автостопом. Самолетом будет нечестно. Так я себе все путешествие испорчу"».

За два вечера до отъезда Маккэндлесса на север Мэри Уэстерберг, мать Уэйна, пригласила его к себе домой на ужин. «Мама не очень-то любит общаться с моими работниками, – говорит Уэстерберг, – и перспектива встречи с Алексом у нее особого энтузиазма не вызывала. Но я не отставал, говорил, что ей обязательно

нужно с ним познакомиться, и, в конце концов, она все-таки пригласила его в гости. Они моментально поладили и проболтали часов пять без умолку».

«В нем было какое-то очарование, – рассказывает миссис Уэстерберг, сидя за полированным столом из орехового дерева, за которым они с Маккэндлессом в тот вечер ужинали. – Алекс казался гораздо старше своих двадцати четырех. Чего бы я ни сказала, он сразу начинал расспрашивать меня, что я имею в виду, почему думаю так или иначе. Он жаждал знаний. И, в отличие от большинства из нас, изо всех сил старался жить, не изменяя собственным убеждениям».

«Мы несколько часов проговорили о книгах. В Картаге, прямо скажем, не очень-то много любителей побеседовать о литературе. Он много говорил о Марке Твене. Господи, как же с ним было интересно! Мне хотелось, чтобы тот вечер никогда не кончался. Я так надеялась, что осенью мы с ним снова увидимся. Он до сих пор не идет у меня из головы. Я и теперь представляю его лицо… вы сейчас сидите там же, где тогда сидел он. Если учесть, что я провела в компании Алекса всего несколько часов, его смерть подействовала на меня на удивление сильно».

В последнюю ночь перед отъездом Маккэндлесса из Картаге, бригада Уэстерберга устроила ему шумные проводы в «Кабаре». «Jack Daniel’s» лился рекой. Маккэндлесс никогда никому не говорил, что умеет играть на пианино, и поэтому сильно удивил всех присутствующих, когда сел за него и принялся выдавать мелодию за мелодией. Начав с серии кабацких песенок в стиле кантри, он перешел на регтаймы, а потом и на номера из репертуара Тони Беннетта. И он вовсе не был из тех, кто в подпитии любит навязывать свой иллюзорный талант беззащитной публике. «Алекс, – говорит Гейл Бора, – играл реально здорово. Ну, я хочу сказать, мастерски играл. У нас у всех просто челюсти отвисли».

Утром 15 апреля все собрались у элеватора попрощаться с Маккэндлессом. За спиной у него был тяжелый рюкзак, а в ботинке он спрятал около тысячи долларов наличными. Свой дневник и фотоальбом он оставил на хранение Уэстербергу. Также он отдал ему сделанный во время жизни в пустыне кожаный ремень.

«Алекс любил часами сидеть у барной стойки в «Кабаре» и словно иероглифы расшифровывать для нас вырезанные на нем картинки, – говорит Уэстерберг. – За каждой сценкой стояла длинная история».

Когда Маккэндлесс обнял на прощание Гейл Бору, она заметила на его глазах слезы. «Это меня напугало, – рассказывает она. – Он ведь не планировал расставаться с нами слишком уж надолго, а значит, не стал бы плакать, если бы не собирался пойти на большой риск и не понимал, что может в результате не вернуться. Именно в этот момент у меня и появилось дурное предчувствие, что больше мы Алекса никогда не увидим».

Рядом с элеватором пыхтел на холостом ходу большой трактор с полуприцепом. Работавший на Уэстерберга Род Вольф отправлялся с грузом подсолнечника в расположенный в Северной Дакоте город Эндерлин и согласился подбросить Маккэндлесса до автострады № 94.

«Когда я его высаживал, у него на плече висело здоровенное такое мачете, – говорит Вольф, – и я еще подумал: Господи, если он с этой штуковиной будет голосовать, никто не остановится. Но ему ничего не сказал. Я ему просто руку пожал, пожелал удачи и сказал, чтобы он не забывал нам писать».

Маккэндлесс писать не забывал. Неделю спустя Уэстерберг получил лаконичную открытку с почтовым штемпелем Монтаны:

18 АПРЕЛЯ. Приехал в Уайтфиш на товарняке. От графика не отстаю. Сегодня двину через границу штата и поверну на север. Всем от меня большой привет.

БЕРЕГИ СЕБЯ, АЛЕКС.