В добрый час

Вернер Эльза

Отец и сын, оставшись вдвоем, молчали. Ульрих все еще стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, и пристально смотрел куда-то, ничего не видя. Шихтмейстер оставался на своем месте; он все еще сидел у стола, опершись головой на руку, но лицо старика странно изменилось в последние недели: оно стало печальным и озабоченным; морщины прорезались еще глубже, а глаза глядели как-то устало и мрачно; казалось, исчезли вся его бодрость и энергия, с какой он, бывало, часто сурово выговаривал сыну. Словно удрученный горем, он сидел у стола, не пытаясь даже возобновить разговора.

Наконец, Ульрих не выдержал молчания

и быстро повернулся к отцу.

— Что же ты, отец, ничего не скажешь о новости, которую принес Вильмс? Разве тебе безразлично, победим мы или будем побеждены?

Шихтмейстер медленно поднял голову.

— Нет, мне не безразлично… Но я не могу одобрить того, что вы прибегаете к угрозам и насилию. Поживем — увидим, по ком это ударит — по хозяевам или нам! Тебе, конечно, до этого нет дела, только бы настоять на своем! Ведь теперь ты хозяин и распорядитель на всех рудниках! К тебе все идут, все преклоняются перед тобой, внимают каждому твоему слову… Ведь ты с самого начала только этого хотел и для этого все затеял!

— Отец! — вскричал молодой человек.

— Оставь! — продолжал шихтмейстер, прерывая сына. — Ты не сознаешься в этом ни мне, ни даже самому себе, но это так. Все пошли за тобой, и я тоже, потому не мог же я оставаться один. Но погляди, куда ты ведешь нас! Учти, ответственность за все последствия ложится на тебя!

— Да разве я один начал дело? — с досадой спросил Ульрих. — Разве не единогласно решили, что существующие порядки следует изменить, и разве мы не дали друг другу слова стойко держаться, пока не добьемся своего?

— Но ведь нам почти во всем пошли на уступки, а то, в чем отказывают, вовсе не входит в требования рудокопов — этого требуешь только ты один, Ульрих, и заставляешь других настаивать на этом. Если бы не ты, все уже бы давно приступили к работе, и у нас на рудниках воцарились бы мир и спокойствие.

Молодой штейгер упрямо откинул голову.

— Ну да! Я один требую этого и не считаю позором того, что забочусь о будущем и вижу дальше других. Если их устраивает, что нищенскую жизнь сделают несколько сносней да в шахтах станет безопасней, то ни я, ни более мужественные из наших друзей не сможем удовлетвориться этим. Правда, мы требуем слишком многого, и если бы даже Берков был действительно миллионером, как все думают, то и тогда он не решился бы сдаваться. Но он уже больше не миллионер, и от нас зависит, будет ли он работать или нет, теперь его ожидает либо богатство, либо полное разорение. Ты ведь не знаешь, отец, в каком положении его дела и что говорится на совещаниях, а я знаю и говорю тебе, что он может упорствовать сколько угодно, а все-таки, когда его прижмут со всех сторон, вынужден будет уступить.

— А я говорю, что он не уступит, — настаивал на своем шихтмейстер. — Он скорее совсем закроет рудники: я знаю Артура… Он и в детстве был таким. Ты совсем не походил на него. Ты шел всегда напролом, хотел все взять силой, была ли то работа, садовая изгородь или товарищ; он же неохотно принимался за дело и долго медлил, прежде чем решиться; но если уж брался, то не отступал до тех пор, пока не доведет до конца. Теперь он встряхнулся и покажет вам всем, что он собой представляет. Раз он взял бразды правления в свои руки, то уж никто их не вырвет у него. Он так же упрям, как и ты. Вспомнишь меня тогда,

когда он покажет себя!

Ульрих не возражал, мрачно устремив взгляд в сторону, но видно было, что он разъярен. Может быть, он испытал уже на себе упрямство Артура.

— Да и чем бы ни кончилось дело, — продолжал отец, — неужели ты действительно воображаешь, что останешься штейгером, что начальство будет держать тебя на рудниках после всего, что случилось?

Молодой человек презрительно засмеялся.

— Вероятно, нет, если только это будет зависеть от начальства! Едва ли они помилуют меня. Но о помиловании не может быть и речи: мы будем диктовать им наши условия, и одним из первых будет требование оставить меня на своем месте.

— Ты так уверен в этом?

— Отец, не позорь моих друзей! — запальчиво вскричал Ульрих. — Они не покинут меня!

— Не покинут?.. Даже если первым условием будет твое отстранение? А я абсолютно уверен, что хозяин этого потребует.

— Пусть требует! Только он этого никогда не добьется. Все знают, что я пекусь не о себе; мне лично жилось хорошо и не приходилось испытывать нужды, и я всегда найду себе кусок хлеба. Я хотел изменить их несчастную жизнь! И не говори мне об этом, отец! Они часто причиняют мне много забот, но когда станет не до шуток, я добьюсь своего, и ни один из них не покинет меня. Куда я их поведу, туда они и пойдут за мной, где я остановлюсь, там остановятся и они, хотя бы под угрозой смерти!

— Прежде да, но не теперь!

Старик поднялся с места, и только когда он повернулся лицом к свету, можно было разглядеть, как оно печально, да и сам он, еще недавно державшийся так прямо, теперь согнулся и как будто стал ниже ростом.

— Сам же ты сказал Лоренцу, что отношения между вами изменились, — продолжал он едва слышно, — и ты знаешь день и час, когда это произошло! Мне незачем напоминать тебе об этом, Ульрих, но только меня этот час лишил и той частицы спокойствия и радости, которой я надеялся насладиться под старость… Теперь всему конец!

— Отец! — воскликнул молодой человек.

Шихтмейстер резко махнул рукой.

— Достаточно! Я ничего не знаю об этом и знать не хочу, потому что, если бы это оказалось правдой, для меня все было бы кончено. С меня довольно и этой мысли: она одна почти свела меня с ума!

Глаза Ульриха сверкнули так же грозно, как и при намеке Лоренца.

— А если я скажу тебе, что веревки оборвались сами, если я скажу тебе, что моя рука тут ни при чем…

— Не говори мне лучше ничего, — с горечью сказал старик. — Я все равно не верю тебе, так же, как не верят и другие. Ты всегда был необуздан и способен в ярости убить лучшего друга. Попробуй сказать своим товарищам: «это был просто несчастный случай»! — и ни один не поверит тебе!

— Ни один! — глухо повторил Ульрих. — И ты тоже, отец?

Шихтмейстер печально взглянул на сына.

— Можешь ли ты дать мне честное слово, что совсем не виноват в том несчастье, ничем не виноват? Что ты…

Он не договорил, потому что Ульрих не выдержал взгляда отца; его за минуту перед тем сверкавшие глаза робко опустились; он резко отвернулся и — молчал.

В наступившей тягостной тишине слышалось только тяжелое дыхание шихтмейстера. Он провел дрожащей рукой по лбу и тихо сказал срывающимся голосом: