В долине Лотосов
Шрифт:
– Висячая башня обвалилась! Висячая башня рухнула!
Глава 6. Ты всегда в моем сердце
Уже много лет Ху Юйинь подметала Старую улицу в одиночестве. Она мела молча, не останавливаясь и не поднимая головы. Думала ли она о чем-нибудь? И если да, то о чем именно? Может быть, вспоминала, как изящно танцевал Цинь Шутянь со своим бамбуковым веником, словно с веслом на сцене театра? А может, вспоминала, как они подловили на этой улице двух высокопоставленных любовников? Или она просто искала на каменных плитах следы Цинь Шутяня? Эти следы были повсюду, они накладывались один на другой, только оставались невидимыми. Но ведь она сама выметала улицу до блеска, разве их теперь различишь? И разве поймешь, где следы Цинь Шутяня, а где ее собственные? Нет, несметаемые следы навеки отпечатались на каменных плитах, а в сердце Ху Юйинь становились еще более отчетливыми.
На каждом проработочном собрании, которые назывались «митингами критики и борьбы», Ху Юйинь неподвижно стояла на коленях перед односельчанами – бледная, без слез, с застывшим лицом, похожая на гипсовую статую. Иногда ее большие черные глаза тоскливо поднимались и смотрели на всех, показывая, что она еще жива. Они как будто взывали к жалости односельчан, пытались ослабить их боевой дух или даже безмолвно протестовали, точно говоря: «Соседи, отцы, братья, поглядите, это же я, сестрица Лотос, кормившая вас рисовым отваром с соевым сыром… Сейчас я стою перед вами на коленях и все жду, жду, когда вы проявите великодушие, милосердие и простите меня, отпустите меня». Характерно, что в те дни, когда ее так выставляли перед народом, проработки проходили не так активно, боевой дух масс был невысок, порохом почти не пахло. Некоторые чуть не пускали слезу и сидели опустив головы, не в силах смотреть, а другие под разными предлогами скрывались с собрания, несмотря на то что вокруг дежурили ополченцы.
У каждой птицы в лесу, у каждой травинки в поле есть своя судьба. Была она и у Ху Юйинь, причем была, как водится, предопределена заранее. Иначе почему ленивые, коварные и злые женщины благоденствовали, а Ху Юйинь, работавшая с раннего утра до позднего вечера, провинившаяся лишь торговлей рисовым отваром, оказалась несчастной? Разве она хуже тех, кто ежегодно выпрашивает у бригады и государства всевозможные пособия и подачки? А начальство таких почему-то любит как родных детей и дорожит ими. В прежних чиновничьих управах любили богачей и презирали бедняков, а потом все сразу перевернулось: стали любить бедных и презирать богатых, не задумываясь над тем, откуда взялось это богатство, почему человек остается бедным. Вот люди типа Ван Цюшэ и оказались героями. Ладно, в этой жизни Ху Юйинь позволила себя одурачить, но уж в следующей она тоже начнет лениться, даже веника не возьмет в руки: будет клянчить у государства еду, одежду, жилье – совсем как Ван Цюшэ, который умеет разве что подпирать Висячую башню бревнами да подлизываться к начальству, а числится современным бедняком и активистом всех политических кампаний.
Легкая смерть лучше тяжкой жизни, но и тяжкую жизнь нужно уметь прожить. Жить, даже если тебя считают не человеком, а черной дьяволицей. Теперь у Ху Юйинь был любимый человек – Цинь Шутянь; он отбывал каторгу, однако успел оставить ей корешок жизни – Цзюньцзюня, и она не умрет, даже если ей придется жить еще горше, еще подлее. Теперь ей стоит жить. Цзюньцзюнь рос на ее руках, в ее объятиях, она без конца целовала его, веселила, тискала, кормила, укачивала, учила говорить, ходить, и вот ему уже восемь лет. Иногда он считает на пальцах: «Моего папу осудили на десять лет, он сидит уже девять лет, значит, скоро вернется!» Цинь Шутянь находился в исправительно-трудовой колонии на берегу озера Дунтин, каждый месяц слал письма и все время писал: «Целую маленького Цзюньцзюня». Разве одного Цзюньцзюня? Нет, он писал так только из застенчивости – горячим сердцем жены Ху Юйинь понимала это. Она тоже писала ему каждый месяц (чаще не разрешалось), примерно так: «Дорогой Шутянь, мы целуем тебя. Береги себя, но работай хорошо, чтоб тебя поскорее отпустили. Я и Цзюньцзюнь все время ждем тебя, душой стареем, все глаза проглядели. Но ты не волнуйся: Цзюньцзюнь растет, а от меня еще кое-что осталось. Свою любовь я берегу для тебя и очень тебя жду. Ты не волнуйся…»
Иногда Ху Юйинь напевала песни из свадебных «Посиделок» – она помнила их больше сотни и все хранила для Цинь Шутяня, чтобы потом снова спеть вместе с ним. Может быть, написать одну из
Каждое утро Ху Юйинь исправно выходила с веником на Старую улицу. Примерно через год после свержения «банды четырех» правление объединенной бригады и сельский ревком сообщили ей, что она может больше не подметать, но Ху Юйинь не послушалась. Может, она боялась, что сообщение окажется ложным и ей же достанется за самоуправство, а может, хотела показать односельчанам, что она будет мести до тех пор, пока не вернется ее муж. Душа этой мягкой, молчаливой женщины была настоящей сокровищницей нерастраченной любви.
Весной 1979 года сельский ревком уведомил, что ее в свое время ошибочно назвали новой кулачкой: ее социальное положение определили неверно, слишком расширительно, и сейчас заменяют другим – мелкая предпринимательница. Право на дом ей возвращают, но сам дом еще нужен сельскому ревкому. Ху Юйинь испугалась, не поверила и закрыла лицо руками: нет, нет, этого не может быть, это сон! Слезы текли сквозь ее пальцы, капали на землю, но плача не было слышно. Она боялась убрать руки, боялась открыть глаза, чтобы сон не прошел. Нет, это невозможно: она пятнадцать лет числилась кулачкой, вытерпела столько побоев, издевательств, стояний на коленях – и все это ошибка? Легко сказать, ошибка! К тому же она не верила тем, кто хватал ее и унижал; а теперь они говорят, что все было зря. Бессовестные все что угодно могут и сказать, и сделать, но сами они всегда останутся непогрешимыми. Кто же из них ошибся? В чем ошибка? Нет, это сон, Ху Юйинь по-прежнему не верила в него.
И только когда посланцы ревкома показали ей бумагу уездного руководства, с четкой красной печатью отдела общественной безопасности, она наконец поверила и чуть не потеряла сознание. О небо, это правда! Ху Юйинь покачнулась, но все-таки не упала: за эти годы она привыкла к борьбе, к потрясениям. Внезапно ее лицо густо покраснело, зрачки расширились, она вытянула руки и звонко, даже сама удивляясь звонкости своего голоса, закричала:
– Не спешите отдавать дом и деньги, верните сначала моего мужа! Мужа верните!
Работники ревкома побледнели и вздрогнули от испуга: они подумали, что эта тихая женщина, не способная и комара убить, требует вернуть Ли Гуйгуя, покончившего с собой в 1964 году, хочет мстить за его загубленную жизнь. Вы посмотрите на нее: ей сказали об улучшении политики, сняли с нее ярлык, а она, вместо того чтобы благодарить и кланяться, тут же начинает скандалить!
Ху Юйинь, не убирая протянутых рук, повторила умоляюще:
– Верните моего мужа! Вы схватили его и присудили к десятилетней каторге… Прошло уже девять лет, а он невиновен, невиновен…
Посланцы ревкома обрадовались и стали наперебой объяснять ей:
– Цинь Шутянь тоже реабилитирован!
С него даже «шапку» правого сняли и будут восстанавливать на работе… Позавчера вечером провинциальная радиостанция передавала его «Посиделки»…
– Ха-ха-ха! Сплошные ошибки! Цинь Шутяня тоже ошибочно посадили! Ха-ха-ха! Новое общество возвращается! Конечно, оно и не уходило никуда; я хочу сказать, что политика возвращается!
Ху Юйинь выбежала на Старую улицу. Никогда еще за свои сорок с лишним лет она так не шумела, не смеялась, не радовалась. Она плясала с растрепанными волосами, и соседи подумали, что несчастная женщина сошла с ума. Но когда подбежал Цзюньцзюнь и уцепился за нее, она обняла его, поцеловала, покружилась с ним по улице и ушла к себе домой.
Дома она легла на кровать и в голос заплакала. О чем? Чудная вещь – слезы. Они текут и во время отчаяния, и в минуты неожиданной радости. Человек удивительное существо. Какой волшебник придумал слезы? Ему следовало бы дать разом и премию по физиологии, и золотой кубок за эмоции, и орден за гуманность. Если бы не он, то от великой печали или счастья человеку приходилось бы истекать кровью.
На следующее утро Ху Юйинь снова вышла на улицу со своим бамбуковым веником. Из чистого упрямства или потому, что косточки хотелось размять? Ни то ни другое. Она была женщиной и мыслила по-женски: ей хотелось таким способом поблагодарить своих соседей за то, что в эти годы они не растоптали ее, а проявляли к ней внимание и сочувствие, хотя порой и едва заметные. Нет, на односельчан она не сердилась – они, кто больше, кто меньше, поддерживали ее, сохранили ей жизнь. Она пострадала не из-за них, а из-за высокой политики. Она мела улицу, и сельчане знали, что новая кулачка, «черная дьяволица», еще жива. Почему ей не делать того же и сейчас, когда ее дела пошли лучше? Что дурного в подметании улицы? Что зазорного? Зазорно и дурно ведут себя только люди, выпрашивающие еду, деньги и прочие блага у новой власти. Говорят, в Пекине, Шанхае и других городах подметальщиков называют дворниками – их уважают, народными представителями делают, фотографии в газетах печатают.