В долине Лотосов
Шрифт:
Ли Маньгэн глянул на нее исподлобья:
– Перестань вонять, я сегодня уже вдоволь вони нанюхался!
– А ты не корчи из себя молодца перед бабой! Только клоп кусает через циновку. Настоящий мужик показывает свою силу на других мужиках! – не унималась Пятерня.
– Ты заткнешься наконец или нет? – грозно произнес Ли Маньгэн, поворачиваясь к ней. – Или у тебя шкура на башке чешется?
Каждая женщина по-своему умна. Пятерня обычно отступала, когда видела, что муж доведен до белого каления, поэтому за восемь лет совместной жизни у них не было настоящих драк, хотя ссоры были. Ли Маньгэн чувствовал, что с Пятерней будет трудно сладить, если она всерьез разозлится, а Пятерня побаивалась бычьей силы своего мужа и понимала,
– Так тебе и надо, так тебе и надо! – злорадно запела Пятерня, скрываясь в спальне.
Ли Маньгэн погнался за ней:
– Чертова баба, сейчас я тебе задам!
Пятерня привалилась к двери, оставив тем не менее небольшую щелку:
– Только попробуй, только попробуй! Сам сел на конец скамьи, а потом других винит, что свалился…
Это действительно было смешно, и Ли Маньгэн не тронул ее. Каждый раз, когда жена скандалила, у него чесались кулаки, но, не пустив их в ход, он чувствовал облегчение. А сегодня облегчения не было – наверное, потому, что слова жены «сам сел на конец скамьи» напомнили ему фразу из доклада Ли Госян о кадровых работниках, которые «могут увидеть, на чьей стороне они стоят». На чьей же он стороне? Неужели на стороне помещиков, кулаков, контрреволюционеров и буржуазии? Неужто, защищая свою названую сестру, он в течение нескольких лет поощрял капитализм? Разве Ху Юйинь, построившая на заработанные деньги новый дом, – это богачка и эксплуататор? Вот с Цинь Шутянем он действительно дал маху: сам объявил на собрании, что тот из правых элементов переводится в уголовные. Но ведь этот перевод официально не оформлен. По словам руководительницы рабочей группы, уголовный элемент лучше правого, а Ли Маньгэн думал, что это примерно одно и то же. Какая разница – пестрая змея или черная, все равно змея! И потом, можно ли считать уступкой классовому врагу повинность, которую он придумал для Цинь Шутяня, – писать лозунги на стенах, горных склонах и даже на скалах? Неужели он, Ли Маньгэн, действительно совершил столько нарушений?
На следующий день, когда стемнело и Пятерня отправилась с ведром к загону кормить свиней, а Ли Маньгэн, только что вернувшийся с очередного собрания, сидел у дверей и мыл ноги, во двор поспешно вошла Ху Юйинь с каким-то предметом, обернутым в старую промасленную бумагу. Она сказала, что это полторы тысячи юаней, и попросила брата сохранить их, а при необходимости и потратить часть. Выглядела она не такой привлекательной, как обычно: глаза блуждают, волосы растрепаны, на плечах простая куртка из синего полотна. Она даже сесть не захотела и тут же ушла, будто опасаясь чужих глаз. Ли Маньгэн понимал, что эти деньги нельзя нести в сберкассу, и по старой крестьянской привычке спрятал их на чердаке, между кирпичами, даже не пересчитав. Он всегда доверял своей названой сестре, а она доверяла ему. Конечно, на чердаке эти деньги не были в полной безопасности: любой воришка, забравшись в дом, первым делом начинал обшаривать чердак, однако в не меньшей степени следовало остерегаться жучков и мышей.
Обо всем этом происшествии не стоило рассказывать жене, но она увидела, как Ли Маньгэн весь в пыли спускался с чердака. Долго допытывалась, что он там делал. Маньгэн упорно молчал. Тогда раздираемая подозрениями Пятерня заплакала и, размазывая по лицу слезы, стала причитать, что уже восемь лет замужем, нескольких детей родила, а муж все еще таится от нее, как от воровки… Ли Маньгэн смутился: жена, пожалуй, не зря обижается – раз уж живут вместе, таиться нечего. Кому еще доверять, как не собственной жене?
Но он ошибся. Когда они пошли спать и он, лежа с женой на одной подушке, поведал ей свою тайну, Пятерня подскочила, точно заведенная пружина:
– Ты что, нас всех погубить хочешь? Накликать несчастливую звезду на наш дом? Бессовестный мерзавец, чтоб
Пятерня завопила, как будто в нее вселился бес. Ли Маньгэн тоже вспылил и вскочил с постели:
– Ты чего орешь, дура?! Если брюхо пучит, так иди облегчись. Совсем распустилась…
– Дура, в самом деле дура! Давно уже в черепаху превратилась, в зеленой шапочке хожу! [22] Будь я проклята, если завтра не удушу эту проститутку! – вопила Пятерня, сидя на постели с распущенными волосами, в одной рубахе и колотя себя по ляжкам.
– Да заткнешься ты или нет? Вот мерзавка, с ней советуются, а она тут же все портит, действительно беду на дом накличет! – в ярости зашипел Ли Маньгэн. Он не пощадил бы Пятерню, но был вынужден сдержаться, боясь, что соседи услышат их крик и тогда будет трудно выпутаться.
22
Согласно древнему китайскому поверью, черепахи иногда совокупляются со змеями, поэтому черепаха и характерная для нее зеленая «шапочка» стали в Китае символами рогоносца.
– Ты мне скажи начистоту, что у тебя с этой тварью! Она тебе жена или я? Вы все время приглядывались, принюхивались друг к другу, как кобель с сукой, а я-то, старая, уже ослепла совсем, не замечала ничего!
– Замолчи, мерзавка, а то я расплющу твою поганую рожу! Я честный человек и не желаю, чтоб ты обливала меня своим дерьмом!
– Ну бей же, бей! Я тебе шестерых детей родила, двоих схоронила, а ты, видать, давно хотел от меня избавиться! Конечно, я не такая свежая, белая, нежная! Домашние цветы не так пахнут, как полевые… Бей же, я разрешаю тебе! Забей меня до смерти, а потом иди к новой жене, наслаждайся ею!
Не переставая ругаться, Пятерня изо всей своей могучей силы ударила мужа в грудь головой и приперла его к стене, так что Ли Маньгэн даже не мог оттолкнуть ее и только дрожал от ярости да полыхал глазами.
– Чтоб тебя гром разразил! Прячет деньги для полюбовницы, а семья ему уже не нужна… Вчера на собрании председательша все ясно говорила, так ему надо к своим пакостям еще жену и детей притянуть, чтоб вместе с ним в тюрьму сели! Если ты сегодня же не сдашь эти ворованные деньги, можешь считать, что убил меня собственными руками! Впрочем, тебя не интересует моя жизнь…
Чтоб тебя громом разразило, чтоб тебя пушкой разнесло! Эта полюбовница тебя совсем сердца лишила! Ее подстилку готов на шею заместо платка повесить! А я пойду и донесу в рабочую группу, пусть они пришлют ополченцев с обыском!
Ли Маньгэн не сдержался и закатил ей сильнейшую затрещину. Пятерня повалилась на пол, точно подрубленное дерево, а муж, боясь, что она снова начнет скандалить, наступил ей коленом на грудь:
– Ну, будешь еще орать? Ночь на дворе, а она вопит на всю улицу! Ты сильна, да только я посильнее, одним ударом могу из тебя душу выбить… И сам, понятно, жить не буду!
Как бы в доказательство он с силой ударил себя кулаком по голове. Пятерня лежала на полу с разбитой губой и распухшим носом, но не отбивалась – видно, испугалась все-таки. Из соседней комнаты с плачем и криками «Мама! Папа!» вбежали проснувшиеся девочки. Их слезы произвели на родителей целительное действие: Ли Маньгэн сразу отпустил жену, а та вскочила и стала поспешно одеваться. Она была стыдливой и не хотела показываться перед детьми чуть ли не в голом виде.
На улице уже лаяли собаки, мяукали коты. Многие соседи прибежали на шум и барабанили в дверь, в окна с криками: «Секретарь! Секретарша!», желая разнять дерущихся. Пришлось открыть им. Каждый из пришедших вволю наговорился, буря понемногу утихла, и супруги снова легли спать. Пятерня отвернулась к стене, не желая глядеть на мужа, но и не плача, а вот Ли Маньгэн вдруг заплакал: