В доме на холме. Храните тайны у всех на виду
Шрифт:
Пенн готовился получить магистерский диплом, да, но он был беллетристом, не поэтом, и не верил в любовь с первого взгляда. А также в прошлом мог поздравить себя с тем, что любил женщин за ум, вовсе не за тело. Эта еще не сказала ему ни слова (хотя можно допустить, что, раз она врач, то, верно, довольно умна), и он никак не мог заставить себя сосредоточиться и понять, как она выглядит, но, похоже, все равно любил ее. На ней – уже – были шапка, шарф и пуховик толщиной в четыре дюйма, длинный, до самых сапог. В январском Висконсине не было никакой возможности влюбиться в женщину просто из-за фигуры. Однако Пенн напомнил себе, все еще онемело стоя на ее
Так что в ресторане Пенн был не в своей тарелке. С одной стороны, никак не мог сосредоточиться. С другой – уже все знал. Он уже решил. Он участвует – можно было бы и не вести светскую беседу. Так что, когда Рози, светящаяся, сияющая, очищенная от всей верхней шелухи, такая чудесная под ней, стеснительно улыбавшаяся, сказала, что ей жаль, что он был единственным ребенком, именно это он и сказал первым: «Ничего страшного». А потом, пару секунд спустя, когда мозг догнал происходящее, добавил:
– Погоди-ка. Нет! Что? Почему тебе жаль, что я единственный ребенок?
Она вспыхнула. Он бы тоже вспыхнул, да только его кровеносная система, наверное, и так работала на полную мощность.
– Прости, – пробормотала она. – Я всегда думала… Моя сестра, эм-м… Разве тебе не было одиноко?
– Да нет, в общем-то.
– Потому что ты был по-настоящему близок с родителями?
– И тоже, в общем-то, нет.
– Потому что ты писатель? Тебе нравится сидеть в одиночку в темноте, глубоко уйдя в свои одинокие размышления?
– Нет же! – рассмеялся он. – Хотя, может быть… Не знаю. Мне кажется, я не сидел один в темноте, предаваясь глубоким размышлениям. Но и одиноко мне не было, я так думаю. А ты? Как я понимаю, у тебя были братья и сестры?
Сияние Рози померкло, и Пенн тут же пожалел об этом всем своим существом.
– Сестра. Она умерла, когда мне было двенадцать, а ей десять.
– О, Рози, мне так жаль! – на сей раз Пенн понял, что ему удалось найти правильные слова.
Она кивнула, глядя на свою булочку.
– Рак. Это такая дрянь.
Он пытался придумать, что еще добавить, ничего не придумал и вместо этого потянулся к ее руке. Рози ухватилась за него, как человек, падающий с большой высоты. Пенн задохнулся от внезапной резкой боли этого пожатия, но, когда она попыталась разжать пальцы, сжал их в ответ еще сильнее.
– Как ее звали? – мягко спросил он.
– Поппи, – и тут рассмеялась, чуть смущенно. – Рози. Поппи. Дошло? Мои родители были заядлыми садоводами. Еще повезло, что ее не назвали Гладиолой. Это, кстати, обсуждали на полном серьезе.
– Ты поэтому думаешь, что так печально быть единственным ребенком в семье? – Он обрадовался, что она снова смеется, но ни один из знакомых ему людей никогда не трактовал факт отсутствия братьев или сестер как трагедию. – Потому что с тобой было так?
– Наверное, – Рози пожала плечами. – Может, поэтому ты мне уже нравишься. Мы оба – единственные дети.
Он старался продолжать ее слушать, но слышал только то, что уже нравится ей.
Позже, много позже она говорила то же самое – это была любовь до первого взгляда, ведь она все утро
Позже, намного позже Пенн лежал в собственной постели, улыбаясь в темноту. Он пытался перестать, улыбался снова, потешался над собой за это, но ничего не мог поделать. Не мог заглушить, задержать, замедлить то, что казалось ему крохотным зернышком тайного, бесспорного знания, устойчивого, как благородный газ, сияющего, как золото: Поппи. Мою дочь будут звать Поппи. Не решение. Осознание. Что-то, что было истиной давным-давно – с тех пор как Рози было двенадцать, половину его жизни назад, – разве что он тогда этого еще не знал.
Ординатура
Пенн так и не вспомнил имя знакомой той подруги, которая была знакома с докторшей, которая хотела встречаться с поэтом. Может быть, даже и не знал его. Он не вспомнил и саму подругу, хоть и явно был перед ней в долгу. Рози, как оказалось, стала докторшей только-только. Она первый год работала ординатором в отделении неотложной помощи. У нее не было времени на бойфренда. У нее не было места в голове на бойфренда. Пенн и не представлял, что для того, чтобы завести бойфренда, нужно какое-то там место в голове, зато видел в ней очень много фактов, терминов, лекарств, планов лечения, протоколов и историй пациентов, которые надо было запоминать наизусть, – и все они даже близко не знакомые, и все важные, как вопрос жизни и смерти, и было ясно, что легко не будет.
– Тогда почему ты хочешь встречаться с поэтом? – спросил он, когда Рози объяснила, что ничего личного, просто у нее нет времени ни на какого бойфренда. Если бы она собралась завести бойфренда, это был бы он. Но она не собиралась.
– Я не говорила, что хочу встречаться с поэтом. Я сказала, что мне следовало бы встречаться с поэтом. Теоретически. С теоретическим поэтом. Все мои однокурсники спят с другими моими однокурсниками, а это значит встречаться с перевозбужденным кофеином, перегруженным, изнуренным эгоцентриком, у которого наконец выдается выходной – и он тратит его на учебу. Я имела в виду, что хотела бы встречаться с человеком, который вместо этого спит по ночам, с человеком, который мыслит неторопливо и глубоко и выражается словами, которые не надо зазубривать с помощью карточек. С поэтом. Но это не серьезно. У меня нет на это ни сил, ни времени. Вот почему ординаторы всегда спят друг с другом. Ординатор – единственный, кто способен вписаться в расписание другого ординатора.
– Тогда почему ты сказала «да»? – недоумевал Пенн.
– Ты был такой милый, когда позвонил, – пожала плечами Рози. – А мне наскучило заполнять журналы пациентов.
Пенн обиделся бы на эти слова, если бы не вспомнил, что сам пошел на свидание только ради «натуры». Кроме того, это означало, что за ней все-таки придется ухаживать. Он был рад. Пенн усердно изучал нарратив и знал, что за возлюбленными следует ухаживать, а за отношения – бороться; все, завоеванное слишком легко, вскоре будет потеряно или вовсе не стоит того, чтобы быть завоеванным. Он подозревал, что ее завоевывать стоит. И был готов к этому испытанию. Она изучает человеческое сердце – пусть так. Но и он тоже.