В доме своем в пустыне
Шрифт:
«Только чтобы они потеряли сознание, — объяснял он мне. — Хотя я от всего сердца желал им смерти».
А потом он поднял с земли сноп рыжих волос своей любимой женщины, связал их и спрятал между своим телом и рабочей блузой. «Вот, здесь я их положил, Рафаэль, потрогай у меня тут кожу, потрогай-потрогай».
Затем он подошел к мотоциклу и двумя сильными ударами молотка разбил бензобак и карбюратор. Собралась черная лужа. Сильный запах бензина поднялся в воздух. Дядя Авраам отступил на шаг. Он был человеком камня, который сам платит за каждую свою ошибку, ничего не исправляет и ни в чем не раскаивается. Он швырнул в лужу горящую спичку, перепрыгнул через стену и исчез.
— Кто ты?
— Я Рона.
Тишина. Еще обмен паролем:
— Кто ты?
— Я — ты.
Ее рука у меня на шее, моя рука у нее на бедре, и, словно перед тем, как подуть на остывающие угли, мои легкие втягивают воздух и глаза слегка прищуриваются. Ты ошиблась, Большая и глупая Женщина: я не сокрушаю сердца, я не красавец и я умею чувствовать любовь.
— Куда поедем?
— А куда ты хочешь?
Пусть только выскажет желание. До смешного четкое, до смущения решительное, до зависти подробное: она хочет в такое далекое место, где мы сможем ходить голышом. Она хочет, чтобы я лежал с ней рядом и рассказывал ей истории. Она хочет большое небо пустыни над широкой плоской белой скалой, где можно распластаться и испарять наши глаза в тающую голубизну пространства. Она хочет, чтобы протянутая рука касалась маленькой высохшей лужицы и можно было бы перетирать пальцами крошащуюся корочку на ее дне. Она хочет ветерок испаряющегося пота и шевелящихся волос. Она хочет, чтобы я читал там карты ее живота и делал приятно ее спине — «Твоя тетя права, ты один из шести», — хочет, чтобы я перебирал ее ребра кончиками пальцев, «как те твои слепые».
А кроме того, она хочет, чтобы на расстоянии брошенного камня были две большие акации, стволы которых начинают ветвиться высоко над землей.
— Две? — Я смеюсь, хотя ее ответ наверняка сокрушит мое сердце. — Почему две?
— Одна для тебя, а другая для меня.
Она намазывает хлеб толстым слоем масла. Она жадно пожирает огурцы, которые я мариную для нее. Она вливает в свое горло целый стакан холодной, шумящей воды. Она пьет черный кофе из прозрачной стеклянной чашки. Она немного охрипла, переполнена любовью и очень нетерпелива.
— Ну идем уже, Рафаэль. — Она встает, и ее рука гладит меня, ласково поторапливая. — Пошли, у меня есть муж, и дети, и много работы, и мне еще предстоит долго вести машину обратно.
— Хочешь вести сейчас? — Я протягиваю ей ключи от пикапа.
— Нет.
— Но я хочу, чтобы ты вела. Возьми, мне нравится, когда ты ведешь, и ведешь так быстро, как тебе хочется.
Пять голов Большой Женщины не раз спорили между собой. Были споры о деньгах, были споры о любви, и о различных средствах для мытья головы, и о тонкой, ускользающей границе, что отделяет самоубийство от несчастного случая, и о настоящих потребностях мужчин — «не тех, что все думают», — и о взаимной ответственности женщин, и о разных способах осветления усов и удаления волос с ног и с краев лобка, особенно у Черной Тети, у которой они выглядывали из коротких штанишек и раздражали остальные части Большой Женщины.
Их церемонии удаления волос пугали меня. Дрожь проходила по моим бедрам, когда я наблюдал эти ритуалы, и возвращается к ним сейчас: нитка ослабляет волос, но ужасно болит. Воск это хорошо, но с ним много возни. Сахар — противно и привлекает мух. Бритье — самое легкое, но укрепляет корни. И вообще — «бритвенное лезвие хорошо для подмышек, но не для ног и уж точно не там наверху, потому что, если брить там наверху, у твоей памушки станет лицо, как у Сталина», — так передразнивала моя сестра Черную Тетю.
В доме была внушительная коллекция бритвенных принадлежностей — наследие Наших Мужчин, — и Большая Женщина пользовалась
— Почему ты разрешаешь Черной Тете пользоваться твоей бритвой? — ворчала сестра. — Ты должен давать ее только мне и Маме.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ты Мамин, а не ее.
— Я — всехний. Вы же сами так сказали.
— Ты что, не понимаешь, что ей вообще не нужно лезвие? Она просто хочет показать всем, что ты и ее тоже.
— А я нет?
— Перестань строить из себя кретина.
— Я не понимаю, какая тут связь.
— Что с тобой, Рафауль? Мужчины не дают свой бритвенный прибор даже своим возлюбленным. Ты должен давать его только Маме и твоей сестре.
— Но она тоже наша родственница по крови, и Бабушка тоже родственница по крови. Только Рыжая Тетя нам не родственница по крови.
— Да, они тоже родные по крови, это правда, но мы с Мамой роднее.
Вакнин-Кудесник показал мне буксировочный трос в кузове своего пикапа.
— Я никогда не складываю его, как это делаете вы, йеке. Я либо его скручиваю, либо бросаю прямо так в кузов.
— Почему?
— Потому что любая веревка, если ты ее оставляешь свернутой или связанной, она это запоминает. Посмотри сам, мон ами. — И он тотчас дернул и распустил одну из петель веревки, которая крепила брезентовое покрытие к кузову его пикапа, как делала когда-то Бабушка своими кривыми и ловкими пальцами — единственная женщина в доме, которая могла развязать узлы на шнурках моих и сестриных ботинок и всегда растягивала, распрямляла и разравнивала все и всяческие веревочки и нитки, подбирая их дома, и на улице, и на задах бакалейной лавки и сохраняя на черный день, «ойф нит цу бедарфн», разумеется. — Смотри, — повторил Вакнин-Кудесник и указал на веревку, которая начала двигаться сама по себе, точно слепая змея, которая хочет снова свернуться своими кольцами. — Видишь? Веревка запомнила, как ее завязали, и хочет вернуться к тому же самому.
— И что это значит? — спросил я вежливо.
— Это значит, что мужчина не должен всегда вести себя одинаково со своей женой, — сказал он. — Нужно раз так, а раз по-другому, а не связываться всегда одним и тем же узлом, чтобы память не вошла в тело.
— Ну хорошо, Вакнин, про веревки я все понимаю, но с каких это пор ты стал таким специалистом по женщинам?
— Чтобы быть специалистом, не нужен опыт, достаточно просто подумать, как устроены вещи и как они действуют. Ты думаешь, и думаешь, и думаешь, пока не начинаешь понимать. На то мы и люди, а не животные.
— Но мы-то с тобой, я и ты, — сказал я ему, — у нас ведь нет жен, и сколько бы мы ни думали, мы никогда не поймем. Ты все время боишься, что твоя мать выбросит тебя из дома, а я все время боюсь, что моя Мать заберет меня обратно домой.
— Мы с моей мамой — это тоже, как узел на веревке, — вздохнул Вакнин. Странный свет разлился по его лицу. — Скажи мне, Рафаэль, ведь вы, йеке, считаете себя умными, скажи мне, когда, по-твоему, веревке больнее? Когда у нее развязывают узел или когда его затягивают?