В дороге

Екимов Борис Петрович

Старая женщина, бабушка, сидит у двора.

– С новой дорогой вас, - поздравляю я.
– С асфальтом.

– Пропади он пропадом, - ругается она.
– Машины всю ночь гудят, голову поразбили. Едут всякие ащаулы, замков не наставишься. Тянут все...

Еще в прошлом году, когда дорога лишь подбиралась к хутору, жаловался старый учитель Павел Михайлович Соснин: "Тянут. Два насоса один за другим из колодца вытащили. Чем теперь огород поливать?"

Старая женщина, старый учитель... Старая память.

Вроде недавно все было: средняя школа, Дом культуры,

медпункт, почта, три магазина, людная улица, детвора. Потом все помаленьку отмирало. Восьмилетней стала школа, потом начальной, а потом вовсе закрылась: некого учить. Навсегда запирались магазины. Дом культуры затих. А потом, за последний год-другой, все разломали: школу разбили вдрызг, выломав рамы; теперь появились ученики, но ютятся в бывшем медпункте; Дом культуры тоже не пощадили - во все стороны щепки летят; на почте сумели украсть единственный на весь хутор телефон. И кому в радость асфальтовая дорога? Только лишь мне. Прежде по колдобинам пробирался, на вездеходе "Нива" посреди хутора застрял, нынче на велосипеде качу, как говорят, легкой ногой, через хутор, мимо Ильмень-озера, где плывут степенно гордые лебеди - два белых красавца и семеро черных еще птенцов, мимо пустой земли, где стоял хутор Туба, а за ним раньше были табачные да овощные плантации на низинах. И наконец, Клейменовский, хутор, считай, родной, в котором прежде живал подолгу, а ныне - лишь на косьбу да на провед.

Елена Федотьевна, матерь Лелька, как всегда, на леваде, не в дому. Нынче она колготится, как и все добрые люди, у сенного скирда.

– Дожди одолели. Боюсь, затечет - и попреет. На выгоне кошу, вожу, докладываю. Не в силах, мой сынок...

Передо мной не выгон, а левада. Скошенная деляна люцерны в зеленых валах лежит.

– А это кто свалил?
– спрашиваю я.

– Я косила, кто же еще. Такая погода. Никто не едет. Начну, думаю...

– Да, - только и смог сказать я, зная о нездоровье матери Лельки.

А тут заурчала у двора машина: прибыл зять Федотьевны, Василий Макаркин. Еще не здороваясь, издали углядел он скошенное и спросил у меня:

– Ты, что ли, повалил?

– Она, - показал я на матерь Лельку.

Василий аж закряхтел в досаде, стал головой крутить.

– Сказал же тебе: приеду и скошу.

– Мой сынок, - оправдывалась мать, - такое вёдро стоит, думаю, может... Чую, в силах... Попробую, может... Так, помаленьку...

Поговорили с Василием. Он в отпуске, "отдыхает": неделю сено косил ("Не косьба - казня, льет и льет"), три дня картошку пробивал ("Трава - стеной, дожди, она прет и прет"), два дня "жука колорадского морил", эту неделю в квартире ремонт. В понедельник на работу, к колхозной скотине. Макаркин ветврач.

– Тогда я поехал, - скоро распрощался он.
– Нынче обои клеим. Подсохнет, ты перевернешь, послезавтра приеду и сложим.

А я прошелся по хутору, в бригадную контору завернул.

Клейменовский хутор живой, не чета иным. Но тоже... Клуб - разоренный. Старая кузня коптит, словно и нет ей сроку. А вот старые люди понемногу выживают. Ушел дед Архип. На пенсии да в болезнях Тарасов, Холюша, кум Николай,

Солонич теперь в райцентре - все работяги, на них хутор стоял, теперь дрогнул. Недаром, когда хвалил я хлеба и говорил: "Дала бы погода убрать", матерь Лелька добавила:

– Да механизаторы не запили бы. Отец да сын Кузнецовы - это работяги, Андрей Клейменов придерживается, а другие...
– махнула она рукой, - не Шляпужки, не Тарасовы, таких уж нет работяг.

На уборке хлеба "не запили бы"... В другом краю области, в другом колхозе, собирались давать зарплату. Председатель противился: "Запьют". "Взрослые люди... Уборка...
– уговаривали его бригадиры.
– Бабы ждут денег". Председатель сдался, "взрослые люди" запили. Что им уборка, этим "взрослым" людям...

В бригадной конторе народу было негусто: ветврач, продавщица. Терзали они телефон. Шумели в трубку: "Але!.. Але!!" Из трубки явственно гремела музыка. Как и в прошлом году, когда три дня подряд пытался я дозвониться до райцентра, а из трубки лишь музыка да музыка, да чисто так. Зато радио говорило "по-немецки", как матерь Лелька объясняла: "Наше радио все боле по-немецки бельмекает: не пойми, не разбери, часов не проверишь". Вот и нынче оно то урчало, то пищало. Ветврач его выключил в сердцах.

– Раньше было кому пожалиться, - вздохнул он.
– В райком: мол, наведите порядок. А нынче встретишь начальника связи, он и рта не даст раскрыть, еще издали шумит: "Людей нет! Провода нет!" "А вы ведь опять цену повысили". "И еще повысим, - подтверждает он.
– А людей нет, провода нет. Да еще и столбы пилят".

Не верится, но чистая правда: валят столбы и увозят, целыми линиями. Электрические еще побаиваются, а линии связи сносят. Что чеховский злоумышленник, он лишь гаечки отворачивал. Нынешние работают посерьезней: снимут десяток столбов, увезут, а ты алекай через пустое поле...

В Дурновскую станицу, к Мазиным, вернулся я вечером, хозяева были дома; но Владимир Яковлевич снова спешил, торопясь еще раз объехать свои поля. В его арендном звене ли, бригаде 25 механизаторов, 3200 гектаров земли, а нынешняя головная боль, как и у всех, - сено. Колхозное сено, корма, а значит, зимовка. Прежде в колхозе было 5 тысяч голов скота, и кормов вечно не хватало. Пришло время свободы: райком не командует. Хочешь - значит, уменьшай поголовье. Уменьшили в пять раз. Не вдвое, а впятеро! Земли осталось столько же и люди те же. И все равно кормов не хватает. Почему?

Едем полями. Вот скошенный, в валах, эспарцет. Уже просохший. Но ни людей, ни машин не видно. А вот уже в копнах доброе сено. Вокруг безлюдье. Седьмой час летнего погожего дня, того самого, который год кормит. Но кончился рабочий день, и с кнутом рядом - никого. Вот и разъехались по домам колхозные работники. Свое сено к подворью будут ночь напролет возить и в скирды класть, а потом еще и укроют от дождя. Возили и возят, ночи не спят, потому что погожих дней нынче раз-два и обчелся. А колхозное жди дождя, который уже недалеко: мглой обступает со всех сторон.