В двенадцать, где всегда
Шрифт:
Неприятно было только тайком выбираться из собственной квартиры. Ловить стрекотанье холодильника и ступать ему в такт. Обмирать перед дверью соседей. Дожидаться в прихожей, пока стихнут шаги на лестнице. Медленно снимать цепочку у входа и поворачивать французский замок. Дверь напоследок все-таки длинно ханжески заскрипела. Но они уже выскочили на площадку и помчались вниз через три ступеньки, будоража утренний сон большого серого дома. Этот фабричный дом видал, конечно, и не такие штучки.
Соседи, разумеется, скоро во всем разобрались. Матери
У Женьки были хорошие соседи, но и самые хорошие сочтут нужным немедленно доложить. Поэтому прямо с вокзала Женька и Валентин потащили мать в парк и там, на свежем воздухе, среди сугробов, сами рассказали. Женька, правда, больше молчала и смотрела вбок.
И мать сразу сказала тогда: «Пускай Валик завтра же переходит из общежития». Женька представила, как она просыпается утром, мать уже разогревает котлеты и варит кофе, а Валентин, в майке и в трусах, загорелый в любое время года, ее, Женькин, Валентин, прыгает с гантелями на ковре. Потом они, все трое, дружно сидят за столом и смеются просто так, от хорошего настроения. Потом они с Валентином выбегают из дому, а мать смотрит на них из окна. И Женька еще поправляет ему шарф, вечно у него шарф сбивается, вся шея наружу. Женька все это так ясно увидела, что даже закрыла глаза. Так ясно и здорово. И никаких проблем.
Но тут же она представила, как они с Валентином лежат на диване, а мать – на кровати, в двух шагах. Они лежат тихо, как мыши, даже не дышат. Лежат и ждут, когда мать заснет. И Валентин тихонько сжимает Женьке руку, это единственная ласка, какую они могут себе позволить. И мать лежит тихо, в двух шагах. И знает, как они ждут, чтобы она заснула. И никак не может поэтому заснуть, хотя уже приняла люминал. И тоже старается не дышать. И чувствует себя лишней, ненужной, одинокой. Перебирает всю свою жизнь, отца, Женьку маленькую, которой она была так нужна. И даже не может заплакать, потому что они услышат, даже если плакать абсолютно беззвучно…
И это все Женька вдруг представила себе так ясно, что почти закричала: «Нет, мам! Не надо!» Мать поняла, улыбнулась, сказала, помедлив: «А если перегородить комнату?» Вариант сам по себе неплохой, не будь комната такой узкой, длинной, однооконной. Впрочем, убеждала себя Женька, в качестве временной и крайней меры… Она почти готова была согласиться вслух, когда Валентин сказал: «В кооператив надо вступить, вот что». – «В лучшем случае это еще когда!» – вздохнула мать. «Подождем, – твердо сказал Валентин. – Успеем еще надоесть друг другу, верно, Жень?!»
– Успеем еще надоесть друг другу, – легко сказала Женька Тоне из Вологды. – Подождем, не развалимся.
– Ты так уверена в Валентине? – в упор спросила Тоня. Не время и не место было сейчас в цехе для этого разговора, но только тут и скажешь, в стукоте прессов, мимоходом, вроде случайно.
– Ты-то откуда знаешь? – отмахнулась Женька, обмирая от кощунства. – Сам за себя отвечает.
– Ага, – солидно сказала Тоня. – У меня в Вологде у подруги тоже вот так ходил, как пришитый, в глаза заглядывал, звал записаться. А она все – настроения нет, площади нет, белого платья нет. Пока ломалась, он другую встретил, и она его как миленького через месяц окрутила. Не пискнул. Парни знаешь какие глупые!
– Ты-то откуда знаешь? – отмахнулась Женька не слишком, правда, уверенно. Такие вот разговоры, с примерами, всегда почему-то волнуют и оставляют отраву в душе. Хотя смешно даже равнять Валентина и кого-то еще, кого угодно.
– Ты Валентина не трожь, – громко сказала Лиза-с-Перевалки. Она всегда на полцеха слышит и режет наотмашь, даже директор ее стороной обходит. – Валентин, поди, уверен, что только у его Женьки и есть…
Девки разом грохнули. И Женька, наконец, поняла, покраснела, и пресс у нее заклацал вхолостую.
– Мастер, – предупредила Надя справа.
Мастер Ольга Дмитриевна Приходько неслышно двигалась по проходу. Большая, погрузневшая в последние годы, она несла свое тело по-прежнему легко. Ее присутствие за спиной не смущало даже учениц. Голос ее, надтреснутый и высокий, без улыбки, звучал ровно и дружелюбно. С кем бы она ни говорила – с уборщицей или старшим технологом. Но Женька всегда внутренне сжималась при ее приближении. И сейчас руки у нее сразу же стали неверными, плечи отяжелели, пинцет беспорядочно заерзал над контрольным стеклом, нога конвульсивно прижалась к педали.
Все, кто работал на фабрике с отцом, вспоминали его часто и с удовольствием. Рассказывали, как однажды он вывел цех щипки на майскую демонстрацию прямо с ножами, орудием производства, стальными и длинными, которыми щиплют слюду. Женщины шли особенно подтянутым строем и в лад взмахивали ножами. И солнце вспыхивало в ножах празднично и остро. А впереди колонны, на мотоцикле с прицепом, ехал огромный кусок слюды, янтарный и блескучий. И по тротуару за ним бежали мальчишки, всегда глубоко равнодушные к фабрике. А замыкал колонну детсад, круглые карапузы с круглыми воздушными шарами, много-много детей, побочная продукция фабрики. Так эту демонстрацию и запомнили в городе.
Даже директор, важный и занятой, иногда останавливал Женьку на лестнице: «Работаешь? Учиться бы надо. Не думаешь учиться? Отец редкий инженер был, редкий».
И кассирша в столовой выбивала Женьке без очереди, прямо вытягивала ее из обеденной толпы и выбивала. Когда кто-нибудь возмущался, объясняла громко: «Ее отец меня, почитай, от тюрьмы избавил!» Кассирша немножко преувеличивала, но что-то такое было – растрата по неопытности, внезапная ревизия, восемьсот рублей на старые деньги, которые отец дал ей взаймы, дал не колеблясь, незнакомому почти человеку.