В двух километрах от Счастья

Зверев Илья Юльевич

— Видно, вы не знаете, какие у них материальные условия?

Я не знал. Спутник объяснил все досконально. Сколько тысяч (в новых деньгах, ясное дело) выдается космонавту, когда он соглашается, и сколько платят за полет (суточные, это уж как положено, а еще за каждый виток особая плата). Чем больше витков накрутишь, тем выгодней. Ему верный человек объяснял. Да и сами подумайте: с чего это, когда набор объявили, столько народу вызвалось, прямо отбоя от желающих не было…

Конечно же это был старик Похабыч. Я узнавал его великолепную дельность, полнейшую ясность миропонимания,

исключающую всякие сомнения.

Он был куда образованней нашего дремучего Шкавро. Он не говорил «елехтричество», он знал даже про декабристов и физиков-теоретиков. Первых он упомянул, чтобы сообщить, что знаменитая героиня Мария Волконская ехала в Сибирь к любовнику, а совсем не к своему Волконскому. Вторых он потревожил, чтобы сказать мне, какие пенсии получают вдовы академиков (и этим исчерпывающе объяснить тот факт, что женщины иногда выходят замуж за членов Академии наук).

Но бог с ним. Путем многолетних печальных наблюдений я пришел к убеждению, что такой вот прямой и откровенный Похабыч, ясный, как телеграфный столб, еще не худший вариант. Отнюдь!

Я ехал из Феодосии в Москву в донельзя переполненном поезде. Однако настроение там было добродушное. Наверно, потому, что все возвращались из Крыма, с курорта, отдохнувшие, отоспавшиеся, размякшие от солнца, моря и сладкого ничегонеделания. Тесноту все воспринимали юмористически, и даже в унылом хвосте, выстроившемся к туалету, никто не склочничал из-за места и не добивался справедливости.

И вдруг на станции Джанкой все взорвалось. Впрочем, от причин внешних… Загорелое пижамное население нашего вагона, высыпавшее на перрон подышать, попало вдруг на некий служебный разговор.

Дородный железнодорожный майор (или не знаю, как он точно называется: по две золотые полоски и большой звездочке в петлицах) нажимал на нашего проводника. Хорошим басом он требовал места в мягком вагоне. Ему положено ездить в мягком вагоне.

— Но нет же мест! Ни одного, верьте слову. Сезон! — тихо убеждал его наш проводник — робкий курносый парень, чистюля и работяга.

— Ладно, ладно, — почти добродушно грохотал майор. — Прямо так и ни одного места? Ни единого? А?

— Обидно даже, — сказал проводник еще тише. — Можете, пожалуйста, пройти, лично убедиться.

— Ты это брось, — сказал майор уже недобродушно. — Небось за пети-мети нашел бы? А? Знаем мы вашего брата!

Мы кинулись на этого борова и стали его срамить в пятнадцать глоток.

— А вы, гра-жда-не пас-сажиры! — сказал он таким тоном, каким, вероятно, киевский городовой говорил: «Господа скубенты!» — Помолчали бы лучше. Не знаете их, так и молчите.

И невозмутимо удалился к другому мягкому. А мы уж кипели и клокотали в своем купе до самого Запорожья.

Какая ёмкая фраза: «Знаем мы вашего брата!» В ней Похабыч выступает уже не проповедником, а титаном, не снисходящим до подробностей и объяснений: знаем, и все!

Вот еще история. Тоже дорогого стоит… Однажды дождливым вечером я «голосовал» у второразрядного шоссе. Но машины проносились мимо, даже не сбавляя хода. И тут вдруг, когда я совсем отчаялся, какой-то добрый малый затормозил рядом со мной и сказал:

— Давай

садись!

И правда, оказался хороший парень. Он даже извинился, что не сможет меня довезти до самого города, потому что у него тут поблизости дело, надо выклянчить у шефов какой-то движок. Но там мне будет легче, там большая дорога…

Проехали мы километров десять — стоп. Автоинспекция. Инспектор сразу взял крутой тон: кого везешь? Почему везешь? Калымишь?

И парень, такой веселый и гордый, тут униженно уверял представителя власти, что ни сном, ни духом, что просто пожалел человека, маявшегося на шоссе. Потом вдруг стал кричать жалобно и зло, что никогда не будет мараться из-за полтинника. И из-за ста тысяч не будет.

— Ишь ты, — хохотнул инспектор, приглашая меня посмеяться вместе с ним над изворотливостью этой шоферни. — Прямо так пожалел и повез? Без денег?

Тут стал кричать и я:

— Есть калымщики, есть всякие люди. Но почему каждый для вас калымщик? Почему, черт побери?

— А вы, гражданин, не встревайте, — от души посоветовал инспектор. — Вы не знаете ихнего брата, а мы очень даже знаем.

Вот теперь довольно «случаев из жизни». Давайте разберемся. Старик Похабыч не держит свою философию про себя, он ею руководится и пытается руководить жизнью в доступных ему пределах. Есть в правоведении такая прекрасная вещь: «презумпция невиновности». Всякий человек считается невиновным, пока его вина не доказана.

У Похабыча совершенно противоположная презумпция. Причем распространяется она даже не на отдельных лиц, а на целые профессии («все повара воруют», «все писатели не знают жизни»), на целые поколения («вся молодежь распустилась»), на целые армии людей, скажем, носящих узкие брюки («стиляги»).

Но дело тут не в одном оскорблении достоинства. Тут надо говорить о растлении душ. Потому что Похабыч — директор, подмигивающий начальнику техснаба (мол, достань мне трубы из-под земли, извернись как-нибудь, знаем мы вашего брата), легализует жульничество. Потому что Похабыч из райисполкома, подписывающий постановление о ловле всех мужчин, прогуливающихся по курортной набережной в шортах, узаконивает ханжество. Потому что калечит детское сердце «культурная дама», говорящая дочери: «Странно, что Катя Попова так скромно одета, ведь у нее мать продавщица, а такие никогда не живут на одну зарплату».

Но дело не в одних душах. Ущерб, нанесенный Похабычами, можно выразить в рублях — тысячах и миллионах. Вот приходит в главк начальник строительства и просит, скажем, сорок шесть бульдозеров. У него есть совершенно точный расчет, он отвечает за подписанный им заказ. А ему говорят, не глядя в эти бумаги: «Обойдешься двадцатью, ишь запросил, знаем мы вашего брата».

Еще раз или два обжегшись, умудренный опытом начальник стройки уже запросит в подобном случае девяносто бульдозеров. И тогда после той же фразы «Ишь запросил» получит именно сорок шесть, то, что требовалось. Это становится правилом игры, вырабатывается некий поправочный коэффициент на вранье, люди привыкают к вспучиванию заявок, ко всяческой техбрехне. Они оказываются просто вынужденными к ней. Для пользы дела.