В дыму войны
Шрифт:
Я начинаю понимать, что для изменения этих порядков необходимо не толстовское непротивление, а революционное насилие.
Какими словами, в самом деле, можно охарактеризовать плач двадцатилетних парней почти саженного роста, способных свалить ударом кулака любого буйвола?
В сентябре переехали из казармы в лагеря.
Покидал Петербург с большим удовольствием. Самые плохие лагеря – лучше хорошей казармы.
Целый день на лоне природы. Солнце, воздух, аромат полей
Но палаток не хватило на всех. Нашу роту разместили в… кавалерийской конюшне.
В ней пахнет конским потом, навозом. Нет ни одного окна, только форточки. Высокий потолок напоминает цирк. Везде паутина и, конечно, пауки, мыши, разная нечисть…
И те же деревянные казарменные нары в три яруса.
Утром и вечером выходим на переднюю линейку. Поверка.
Поем: «Спаси, господи, люди твоя» и «Боже, царя храни».
Двенадцать батальонов поют одновременно. Что думают про себя новобранцы во время исполнения этой казенной обязанности?
Нам начальство усиленно прививает «вумные» понятия о необходимости умирать за свое Отечество.
Вчера был очень интересный урок словесности. Явился новый прапорщик. Показывал свою ученость.
Записал из любопытства его «лекцию» почти стенографически.
«Любовь к своему Отечеству – врожденное чувство каждого человека. Те, которые (кто, например?) нас учат ненавидеть Отечество, – негодяи!
Древние греки были умнейшим и культурнейшим народом, а посмотрите, как они любили Отечество.
Патриотизм, любовь к Отечеству – это было основой благочестия древних.
Умереть за свои очаги, за свои алтари, за своих богов за свои города считалось в Древнем мире высшим счастьем». И т. д.
В заключение прапорщик прочел нам военную песнь древних греков, сложенную за семьсот лет до Рождества Христова.
Новобранцы сидели на уроке с осовелыми от скуки глазами.
Из ста человек едва ли кто знал что-либо о древних греках, с которых нужно брать пример и у которых нужно черпать воодушевление для борьбы с немцами.
Почему-то вспомнились злые слова Л. Толстого: «Древние греки – уродливый черный народец. Умели хорошо рисовать только голых баб».
Я смотрю на солдат и думаю: «Не правда ли, как вас хорошо охраняет и защищает «отечество»? Не может быть, чтобы новобранцы не испытывали ненависти к этому отечеству, которое олицетворяется военным начальством сейчас и всяким местным прежде и которое готовит из них пушечное мясо, мучает и калечит их, вытравляет из них человеческую душу».
В строю я часто впадаю в какое-то странное мечтательное состояние.
Хочется забыться, закрыть глаза, чтобы не видеть дурацкой муштры.
Трудно что-либо делать, когда не веришь в пользу дела. Самое тяжелое наказание для человека – это заставить
Витая в эмпиреях, я часто прослушиваю предварительную и исполнительную команду, делаю ошибок не меньше любого татарина.
Когда командуют «налево», я поворачиваюсь «направо» и наоборот.
Удивляюсь, как меня еще ни разу не били.
Вероятно, спасают погоны.
Взводный несколько раз говорил мне перед лицом всего взвода:
– Если бы не был ты вольнопером, я бы тебе всю ряшку исколотил. Чем ты слушаешь?
А сегодня он авторитетно изрек:
– Здесь тебе, брат, не университет. Здесь надо мозгами ворочать.
В университете, по его ослиному мнению, занимаются какими-то пустячками, а в казарме, видите ли, вселенская премудрость изучается. И все военные думают так. Какой-нибудь хлыц в лакированных крагах, наверное, убежден, что уменье ходить с нагло выпяченной вперед грудью неизмеримо выше уменья обращаться с интегралами и дифференциалами, а умение обращаться со станком или сохой в его глазах уж и подавно ничего не стоит.
Ежедневно ходим на тактические занятия. Небо рассвирепело на кого-то. Сутками хлещут проливные дожди.
Болота вокруг Красного Села вспухли от воды и сделались почти непроходимыми. Плохое место выбрал Петр для своей столицы.
Бродим по колено в воде, вязнем в липкой болотной ржавчине, в тине. Иногда лежим, рассыпавшись цепью в глубоких лужах.
Это нас «закаляют», воспитывают воинский дух.
Приходим с занятий продрогшими до костей и грязные, как землекопы.
Часами чистим шинели и брюки, чтобы на завтра снова купаться в чухонских болотах.
В перерывах между занятиями резко спорю с Граве и Анчишкиным о «проклятых» вопросах.
Я возмущен муштрой и мордобитием.
Анчишкин зло кричит:
– Попробуйте иначе построить боеспособную армию. Возьмите наших союзников: разве там миндальничают с нижним чином? А Германия? Там, батенька, построже нашего еще. Ручки свяжут и на стену повесят. Все равно как на дыбе вздергивают. Вы же не будете отрицать, что немцы – высококультурная нация. Значит, так нужно. С принципами гуманизма в армии делать нечего. Ступайте с ними во всякие общества «покровителей животных» и т. п.
Но чаще всего спорим о войне, о религии.
Спорим резко, грубо, до ругани.
Ровный и сдержанный Граве становится неузнаваем. С момента объявления войны религиозность его повысилась, и всякие нападки на религию он воспринимает как личное оскорбление. Он совершенно безнадежен, объясняет все – и войну тоже – высшей волей.
Час от часу не легче.
Заочно записали в фельдшерские ученики.
Не хочешь идти в прапорщики – ступай в ротные фельдшера.