В Эфире
Шрифт:
Все засмеялись, а Пустаков изобразил медведя.
– А нужно собирать в подлеске. Там я и набираю обабки.
Ну, хитрец!
– протянул Лев Владимирович, пронзил вилкой черную шляпку и продемонстрировал ее всем как важную улику, - Какие же это обабки? Это груздь! Разве ж я груздя от обабка не отличу?
Кульбицкий на правах хозяина дома разлил еще по одной рюмке.
Через полчаса, когда водка закончилась и перешли ко второй мадере, Илья Петрович захмелел. Ему захотелось поделиться, рассказать о том, что происходит в Петербурге, как стал давить на него этот город, и
Но политическую тему открыл чавкающий Пустаков:
– А я считаю, что мы зададим перцу немцу с австрияком! Били и будем бить, - он говорил громко, словно не сам подбирал слова, а цитировал заголовки из журнала "Прямой путь", - Вся российская история свидетельствует о нашей правоте.
– Позволь, - осадил его Кульбицкий, - Ты ли бил и будешь бить, Лёвушка?
Лев Владимирович чуть не подавился вареным яйцом, которым зачем-то закусывал мадеру и недоуменно переспросил:
– Как?
– Я говорю, ты ли бил? Если ты, - Кульбицкий сделал акцент на этом "ты", - Лёвушка, причисляешь себя к числу тех, кто бил, то позволь мне узнать, в каком полку тебе довелось служить?
Тон и настроение беседы сменилось настолько внезапно, что Илья Петрович и Нина Филипповна замерли. Грузный Пустаков подался вперед и с чувством произнес:
– Николай, ты что... Ты что такое несешь?
– А если не довелось, то отправишься ли ты воевать в числе этих "нас"?
– невозмутимо продолжал Кульбицкий.
Лицо Льва Владимировича покраснело. Ему будто перестало хватать воздуха, он поднялся из своего кресла и резко, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, спросил:
– Ты желаешь оскорбить меня? Оскорбить?
В ушах у Ильи Петровича вдруг нестерпимо зазвенело, в глазах помутилось, у него учащенно забилось сердце, буквально стараясь выскочить из груди. По коже побежали мурашки, а ногам стало очень и очень холодно, как будто их погрузили в железный тазик, наполненный до краев льдом. Ему почудилось, что он оказался где-то очень далеко, а все вокруг погрузилось в тягучую дымку, сквозь которую прорываются чьи-то слова, перекрикивая даже этот мерзкий звон в ушах:
– Ты, падла, чё гонишь? Ты чё сказал, сука?
Голос смолк, но еще несколько мгновений эхом отдавался в голове. А затем наваждение пропало, и он вновь оказался на веранде.
Кульбицкий медленно поднялся, взял со стола салфетку и сказал с вызовом:
– Если я бы желал оскорбить тебя, то сделал бы так, - он бросил салфетку в сторону Пустакова, и та упала обратно на стол рядом с недопитой рюмкой мадеры, - А я лишь задал вопрос.
Из-за стола поднялась побледневшая Нина Филипповна:
– Коленька, Лёва, Боже мой, господа... Господа! Довольно! Илюша, умоляю вас, скажите же им!
– Ну, господа. Все на нервах, вся эта обстановка, весь накал, - руки Ильи Петровича дрожали, и он спрятал их под столом, положив на колени, - Но стоит ли, право?
Он с надеждой посмотрел на Кульбицкого, который демонстративно не обращал
– Николай, все мы знаем, что ты дрался за Отечество... Что ты прошел, - Илья Петрович пытался говорить, как можно спокойнее, - Через что ты прошел под Мукденом. Но Лев...
Он перевел взгляд на Пустакова.
– Лев как гражданское лицо помогал, безусловно... И он, я уверен в этом, именно с такой точки зрения... Это слова о всеобщем участии. И никто, я уверен, не желал... Ну, господа, господа!
Повисла пауза, но после слов Ильи Петровича ссора постепенно угасала. Он помолчал вместе со всеми, выбрал нужный момент и тихо, но уверенно добавил:
– Примиритесь, господа, прошу вас. Забудем этот эпизод.
Первым рухнул обратно на свой стул Кульбицкий. Он принялся массировать виски, потупил взгляд и произнес уже совершенно спокойным, ровным и даже добрым голосом:
– Лев, ты уж прости. Это нервическое. После ранения.
– Коля, Коля, - облегченно выдохнул Пустаков, - И ты прости меня, петуха. Нам нужно, нужно примириться.
Он оглядел бутылки и, заметив, что все они пусты, добавил:
– Я на минуту. Дойду до дачи и мигом обратно. У меня есть личный запас, хороший французский коньяк.
Пустаков, шумно топая, прошел к выходу. Николай Васильевич все еще массировал виски, а его жена подошла к стене, сняла с нее красивую желтую гитару и стала тихо что-то наигрывать. Илья Петрович сразу узнал эту спокойную мелодию, Нина Филипповна часто исполняла ее гостям. Чтобы и самому успокоиться, он стал мысленно подпевать: "кружева вальса, кружева вальса".
Когда вернулся промокший Пустаков с двумя бутылками коньяка и огромной кубической коробкой шоколадных конфет, перевязанной изящной лентой, обстановка полностью разрядилась. Нина Филипповна продолжала играть на гитаре, а Кульбицкий, держась двумя руками за спинку стула, уморительно подражал Шаляпину, вытягивая басом: "не велят Маше за реченьку ходить". Илья Петрович изображал дирижера, взяв вместо палочки вилку с наколотым на нее груздем.
Довольный Лев Владимирович протер рюмки салфеткой и разлил в них коньяк.
– Внимание! Эфир "Лето одна тысяча девятьсот четырнадцатого" завершен. Внимание! Эфир "Лето одна тысяча девятьсот четырнадцатого" завершен, - громко сообщил диктор.
Чистопятов очнулся и поймал себя на том, что смотрит в телевизор, раскрыв рот. Во рту было кисло. Он осмотрелся.
Жирная туша Пустакова в порванной и залитой чем-то розовым тельняшке валялась на диване. По всей видимости, он спрятал про запас одну бутылку портвейна и хотел ее выпить, когда все разойдутся, но только сорвал зубами белую пластиковую крышку, после чего уснул. Бутылка опорожнилась прямо ему на грудь, портвейн стекал на пол по штанине. Стул, который они сломали в драке с Кульбицким, лежал рядом с диваном. На него Пустаков положил толстую ногу. Пустаков храпел. На столе, заваленном какими-то объедками и яичной скорлупой, в липкой луже грибного маринада и рядом с надорванным полиэтиленовым пакетом дешевой карамели лежал мобильный телефон. Из него сквозь шипение пробивалась песня Розенбаума про тюльпан.