В этом мире подлунном...
Шрифт:
О явлениях природы они могли спорить, об устройстве человеческого тела и способах врачевания приличествовало говорить из них двоих лишь Ибн Сине, но когда беседа приходила к обсуждению извечных и изначальных вопросов: «Что есть жизнь?», «Где ее первопричина?», «В чем смысл жизни?» — вот тогда слова и мысли одного особенно близко сходились со словами и мыслями другого.
Бируни признавал две субстанции жизни — и ту, что есть природа, и ту, что есть дух. И обе субстанции взаимосвязаны. Ибн Сина присоединялся к такому мнению, только не забывал добавить, что и в природе, и в духе проявилась «первая причина» — не первый толчок в некоем времени, а
И вот еще вопрос, что терзал обоих: если мир, воплощение творца, существует на основе великих необходимостей, где все-начиная от движения планет до цикла жизни мотылька — свидетельствует о закономерности, о целесообразности, а стало быть, оправданности и справедливости, почему же род людской ведет свою жизнь на иных началах? Нус, говорит Ибн Сина, то есть разум природы, целесообразен, но он не может логически объяснить, почему нус рода человеческого — в плену невежества и жестокости?
И снова из сфер горних, с высей философских спускались они в мир реальной жизни, где так мало справедливости и правды.
Бируни старался как можно дольше оттянуть тот миг, когда придется рассказать Ибн Сине о нынешних делах, творимых борющимися кликами в Газне, в том числе и о злополучном лжелекаре, который, выдав себя за Ибн Сину, уже сел султану на голову. Оскорбительная история! Не обидно ли будет Абу Али узнать, что какой-то проходимец… Случилось, однако, так, что Абу Убайд, услышав эту историю, нарочно ли, нечаянно ли, но посвятил в нее своего устода, так что сегодня Ибн Сина сам вдруг заговорил с Бируни обо всем этом и попросил поведать ему и подробности.
Узнавая их, Ибн Сина сначала грустно улыбался, а в конце рассказа неожиданно расхохотался по-детски громко.
— Вот ведь как великолепно получилось, лучше не надо! — сказал он, продолжая смеяться. — Ложный ли тот врачеватель Ибн Сина, настоящий ли — какая разница: раз он вылечил султана, значит, одержал победу! Хвала ему и честь! И выходит, учитель, я теперь спокойно могу вернуться в Исфахан.
Бируни лишь покачал головой. «Ох, дорогой ты мой брат! Если б можно было получить разрешение на твое возвращенье! Ты и не ведаешь, что находишься в плену, — пусть и в убежище звездочета. Его тоже сделали для тебя темницей… Да поможет тебе аллах вырваться из этой ловушки!»
Вечером, когда зажгли свечи, Бируни, прежде чем приступить к наблюдению за звездами, полувсерьез приступил к составлению гороскопа. Что-то там готовит в дальнейшем судьба Ибн Сине? По правилам звездочетов он еще днем определил состояние солнца в полдень, ну, а ночью составил таблицу светил, дабы выяснить затем углы противостояния надлежащих звезд. Повеселел: выходило так, что как раз в ближайшие дни для Ибн Сины начнутся счастливые времена, звезда его стояла высоко… Ну что ж, будем верить!
И Бируни, смеявшийся над предсказателями-звездо-четами, стал с великой радостью пересказывать Ибн Сине то, что предвещали
Бируни, увидев знакомца мушрифа, растерялся, но взял себя в руки:
— Вот он, вестник начала добрых предзнаменований звезд, дорогой Абу Али!
Ибн Сина с постоянной своей задумчиво-мягкой улыбкой на лице двинулся к выходу.
Шахвани, когда впервые услышал о появлении настоящего Ибн Сины, не очень-то испугался: сильно был тогда хмелен. Но, протрезвев, впал, ежели правду сказать, в уныние.
Шахвани был человеком рисковым: знал, что риск таит опасность, но, когда приступал к «лечению» султана, сильнее всего верил в свою удачу, надеялся, что она перевесит все опасности и на этот раз. А еще он надеялся на много раз проверенную силу воздействия опиумных шариков. Боли снимают. Настроение больного улучшается. Вот и султан благодаря шарикам поднялся с постели, да так скоро, что и сам Шахвани несколько удивился.
Что явилось причиной столь быстрого выздоровления султана? Не одни ведь шарики загустелого макового сока. Скорее — те лекарства, которые он в дополнение к опиуму давал султану, сверяясь с предписаниями «Канона» истинного Ибн Сины, хотя Шахвани, конечно, не установил, чем же болен султан Махмуд. Ну, а может быть, все дело в волшебном имени — Ибн Сина?.. А, в конце концов, не стоит ломать над всем этим голову, надо верить в свою звезду, в свою удачу!
Так-то оно так, и не ему, «Ибн Сине»-Шахвани, впадать в уныния и сомнения, да вот беда — в самые последние дни, когда распространился по городу слух о прибытии в Газну настоящего Ибн Сины, что-то произошло и с султаном, хотя вряд ли о прибытии ему известно. Состояние здоровья повелителя несколько ухудшилось.
Отчего бы это? Привык организм к опиуму? Привыкли султан и придворные к нему, «Ибн Сине», уже не испытывают благоговения? К тому же еще этот толстозадый бабник Абул Хасанак, в последние дни ставший суетливо-беспокойным, сегодня притащил во дворец известие, пожалуй, неприятней всех иных неприятностей: будто бы сестра султана, им до сих пор ценимая, вызвала к себе старого дьявола Али Гариба, что прятался до того в крепости Кухандиз, вызвала и будто сказала ему: «Ты сам нашел этого пройдоху лекаря, все запутал, — теперь сам и распутывай весь клубок!» И вот теперь Али Гариб, получив поддержку Хатли-бегим, вовсю использует недовольных эмиров, отстраняет повсюду сторонников Абул Хасанака. Даже у ворот дворца на страже ныне стоят люди главного визиря и султановой сестры. И при такой обстановке Хатли-бегим, говорят, хочет сегодня вечером представить султану истинного Ибн Сину, прибывшего из Исфахана.
Абул Хасанак рассказывал, и панический страх метался в его глазах. Первой мыслью, пришедшей на ум Шахвани, была мысль о побеге — немедленном и стремительном. Но тут был такой риск, такая опасность, которые — как он сразу почувствовал внутренним чутьем — могут его запросто и по-глупому погубить. От первой какой-нибудь стрелы при погоне. И он «проглотил» мысль о побеге, что мелькнула было в голове.
— Вы узнавали, почтенный, каково состояние духа покровителя правоверных? — спросил Шахвани, пытаясь подавить в себе темный страх.