В футбольном зазеркалье

Кузьмин Николай Павлович

А сейчас? Начинать все снова?

Тогда, в Батуми, он часто просыпался по ночам и, приподнявшись на локте, подолгу смотрел на спящую жену (да, жену, потому что они обо всем договорились сразу же, едва он ее встретил). Все-таки она совершила героический поступок, решившись прилететь! Как ни рассуждай, а наплевать на тетку, перечеркнуть все сразу… Значит, чтобы быть с ним, ей пришлось что-то преодолеть, сломать и сделать выбор. Почему же они вдруг оказались порознь?

Он шел, помахивая небольшим чемоданчиком с уложенными кедами и тренировочным костюмом, шел, рассуждал

и вспоминал.

Однажды – было это в первый их совместный год, Клавдия ждала ребенка, нервничала, а «Локомотив» летел, кажется, в Польшу на товарищеские игры – она, боясь остаться без него, одна, спросила: хочет-ся ли ему самому улетать в такое время? Скачков, конечно, сразу понял, что крылось за вопросом. Клавдия страшилась приближающихся родов и почему-то цеплялась не за тетку Софью Казимировну, за него, за мужа. Она, кстати, знала, что он имеет право пропустить товарищеские встречи, – ничего страшного. Но сам-то он, один из основных в команде и капитан?

– Да как тебе сказать… – занудил Скачкев, ломая в нерешительности пальцы.

– Только честно, Геш! – потребовала Клавдия. Он пересилил себя и взглянул ей в глаза:

– Да, я должен.

В оправдание ему хотелось пуститься в объяснения о своих обязанностях перед командой, но он смолчал. Он видел: Клавдия ждала от него совсем не такого ответа. Она надеялась, что он поймет ее тревогу и сделает эту одну-единственную жертву… С минуту она сидела молча, потом сказала:

– Хорошо еще, что ты не врешь.

А он привык не врать. Он с детских лет усвоил правило (не обошлось, правда, без отцовского ремня): солгать легко вначале, зато потом бывает грязно, тяжко, – стыдно посмотреть в лицо, сказать же правду трудно, неприятно, и многим приходилось обижаться на него за его резкость, однако правда не бывает сладенькой, зато потом у человека на душе не остается никакой оскомины.

Тогда же, в его последний вечер перед отлетом в Польшу, Клавдия сказала, что он, как видно, счастлив лишь на поле, когда вокруг борьба, сражение, когда вокруг товарищи, соперники, и мяч стучит не умолкая, и не прекращается волнение трибун. В голосе ее Скачкову показалась ревность, непроходящая устойчивая зависть к той половине его жизни, которую он проводил под грохот стадиона, ради которой мог забыть и забывал о многом, даже очень важном.

Он тогда пожал плечами и улыбнулся:

– Не знаю, Клаш. Я об этом не думал. Там об этом некогда думать. Она стала настаивать: когда же в таком случае их брат, спортсмен, задумывается о счастье, напрягает эти свои полторы извилины?

Он не обиделся и снова улыбнулся, словно извиняясь, что не может сказать ей ничего толкового:

– Наверное, когда несчастлив. А так… Некогда. Да и незачем. Я тебе правду говорю.

Клавдия задумалась, потом вздохнула:

– Наверное, ты прав. Наверное, я сама живу не так.

Да, да, так она и сказала – теперь он вспомнил. Значит, она об этом думала еще тогда, давно? Если бы ему в то время догадаться и обратить внимание на это ее вынужденное признание! Так нет же, – вылетело из головы, не задержалось… Трудно ей, бедной, приходилось. У него было любимое

занятие, а на ее долю оставалось одно сплошное ожидание. Впрочем, разве смог бы он хоть что-то изменить в своих обычаях, в своей привязанности, преданности? Едва ли, ох, едва ли! Ему казалось и сейчас, что получи он вдруг возможность все начать сначала, – он, право же, прошел бы тот же самый путь… ну, может быть с какими-то поправками, которые как будто бы еще не поздно и сейчас… Да, кое-что можно еще поправить и сейчас!

Возле стадиона Скачкова первым встретил худенький Сережка. Парнишка дожидался его на вчерашней скамейке возле газетного киоска, – сидел, сложившись пополам, ноги в обнимку, подбородок на коленях.

Скачков удивился:

– Ты чего здесь один? А ребята где? Не собрались еще? Сережка неохотно разогнулся, встал.

– Да нет, там все, – и мотнул головой в сторону служебного подъезда.

– Так, а ты чего? Пошли-ка давай, – и Скачков приобнял его, повел с собой.

Мальчишка топорщился, угадывалась в нем какая-то затаенная обида. Он, видимо, и дожидаться вышел специально на вчерашнее место, все глаза проглядел. Расспрашивать Скачков не стал – сейчас все и без того откроется. «Ах вы, люди-человеки!» – думал он, примерно соображая, что могло произойти у ребятишек.

В вестибюле было оживленно, глаза мальчишек сразу же уставились на Сережку, притихшего под рукой Скачкова. За распахнутой настежь дверью зеленела середина отдыхающего поля.

– Здравствуйте, ребята! – бодро рявкнул Скачков, быстро обегая взглядом настороженные рожицы мальчишек.

Ему ответил дружный, но нестройный хор.

– Отставить! – скомандовал он. – Что это за ответ? А ну-ка, еще разок!

Новое приветствие грянуло с такой силой, что где-то в конце гулкого пустого коридора под трибуной послышались бегущие шаги. Выскочил встревоженный дежурный, узнал Скачкова и успокоился, вытер жующие губы.

– А-а, Геннадий Ильич… Что, начинаете?

– Сейчас начнем.

– А я вам раздевалочку приготовил, специально вашу, – прожевывая, говорил дежурный. – Потом, если охота будет, заходите, чайком угощу.

– Спасибо.

Присматриваясь к группе, Скачков заметил, что среди ребят уже начинает утверждаться авторитет старших и, видимо, более умелых. Эта внутренняя иерархия у мальчишек складывается сразу.

– Алик, – позвал он, – вот вам еще один. Его зовут Сережка. Новичок стоял с опущенной головой, не смея поднять глаз. У Алика презрительно дрогнули ресницы.

– Геннадий Ильич, это правда, что вы ему велели приходить?

– Конечно. А в чем дело?

– Так его же смотрели вчера! – Алик упер руки в бока и стал покачивать коленкой. – Вы у него левую не видели? Сопля, а не нога. Чего с ним возиться, время зря терять?

Под рукой Скачкова мучительно напряглось плечо Сережки, на склоненной шее зубчиками выступили позвонки. Суровый народ эти пацаны, ни жалости, ни снисхождения!

– Так нельзя, старик. Не все сразу, научится. А парень он футбольный, это я тебе точно говорю. Возьмите его и… бросьте, знаешь, это самое… бросьте! Чтобы я больше не слышал.