В германском плену
Шрифт:
Утром в супермаркете я встретил девушку, драконов и подругу в валенках и платке оренбургских мастеров.
– Как? Почему?
– всплеснул я руками, если скептик может чем-нибудь всплескивать.- Что за маскарад? Где теплые вещи? Где дубленки?
– Дубленочник их увез!
– расхохотались девушки.- Он и провожать нас взялся, чтобы сопроводить товар туда и... обратно!
– Они зашлись от хохота.Он позволил надеть тулупы только до дома и забрал их на пороге.
"Страшная женщина,- подумал я.- Она еще смеется". "Нас же много",вспомнил я слова дубленочника и улыбнулся. "Надо привыкать к здешнему климату",- хотел сказать я девушкам, но не сказал, решив вернуть совершившую круг фразу знакомому художнику...
"ПОЧЕМУ ВЫ ЗДЕСЬ?"
Тут попал я как-то в больницу. Сердце. О немецких больницах можно писать бесконечно. Они поражают бывшего россиянина, а уж бывшего "советского" и подавно: столько мы насмотрелись на койки в коридорах, палаты на
этаким членом политбюры, и только одна мысль мешает: а не ошибка ли? Не придут ли и не вытряхнут сейчас из койки? Медленно начинаешь понимать, что стоит вся эта музыка не одну сотню марок... в день! Интересно, когда члены всяких ЦК у нас лежали в разных Кунцево и Барвихах, не было у них таких мыслей? И что их могут вытряхнуть, и что стоит это кому-то многие тысячи? Если бы я был членом политбюро, я бы, например, задумался. Но я, наверное, потому и не был членом даже партии. Правда, до революций 1991-го и 1993 годов
неплохо было и в нашей писательской клинике-больнице, но где теперь и сам Союз писателей и та больница? Арендованы кем надо за что надо. Может, оно и к лучшему: писатель должен жить на уровне своего народа, причем не самых выдающихся его представителей. Брат Глеба Успенского побирался, Помя
ловский умер в трактире под лавкой - вот это были писатели! А уж про эмигрантов и говорить нечего - все бедствовали, включая Нобелевского лауреата Ивана Бунина.
Вот таким мыслям я предавался, лежа на больничной койке и пытаясь понять, о чем по телефону из палаты говорит сосед - пожилой немец, которому продули через катетер важный сосуд сердца. Между прочим, телефон этот оплачивать должен сам больной, будь он хоть трижды социальный, а мой сосед говорил по телефону полдня. И все с женой. Которая остальные полдня торчала на стуле рядом с его койкой. "Что ж,- думал я,- пенсии у них неплохие. Могут и поболтать". Дверь в палату распахнулась, и сестра ввела какого-то бойкого посетителя с папкой под мышкой. Указала на мою койку - дескать, вот ваш клиент. Надо сказать, что посетителей я не ждал, жена уже была, а больше ко мне никто прийти просто не мог - кому я тут нужен? А тот малый прямо ко мне. "Абенд",- говорит. Дело к вечеру. "Абенд",- и я говорю, хотя какие-то нехорошие предчувствия во мне шевельнулись. Он сел прямо на койку. Потом встал. "Извините,- говорит,- я на минутку". "Ничего,- говорю,- но лучше бы вы все-таки сели. А то я лежу, неудобно". "Ничего, ничего,- говорит он,- у меня к вам только один вопрос". "Валяйте вопрос,- говорю.- Мы люди привычные. За вопросы денег не берем". "Варум зинд зие хир?" - рубит он сплеча. Ну такую простую фразу даже я понимаю без повтора: "Почему вы здесь?" То есть почему здесь я? Как-то он меня врасплох застал с этим вопросом. Особенно если учесть философский склад моего ума. Я какое-то время подумал и начал отвечать. Разумеется, я думал, что говорю по-немецки. Я подбирал слова, а он внимательно слушал и кивал. Вот как я ответил в переводе на русский:
– Я здесь потому, что у меня болит сердце. Я очень не хотел заниматься этим своим жизненно важным органом, но моя врач, хаузарцт, как у вас говорят, настояла. Потому что в России у меня был инфаркт. И, по ее словам, мне следует не ждать второго, а разобраться, что там теперь не в порядке. Тут хорошие специалисты. Например, вот в этой больнице, где сейчас я, целых два специалиста, и оба из России. Один работал у Амосова, а второй - его жена. Инфаркт же у меня был потому, что жизнь в России такая нервная, не захочешь, а схлопочешь. Кстати, я этот инфаркт перетоптался на ногах, так как его не заметил. Так, думал, обычные перегрузки или похмельные дела, это строго между нами, но вы ведь на честность? Я вам честно и говорю. Непьющих писателей же в России нет. Справьтесь у Чехова, его брат был талантливее его, да спился. Не Михаил - который актер - другой, тот тоже писал. Что еще? Водка в России очень плохая, хотя, если верить этикеткам, порой приходит из Германии. Это ваши и наши жулики, видать, снюхались. Что еще? За последнюю свою книжку я получил гонорар, который, если перевести в привычную для вас валюту, составляет сто марок, потому что договор со мной заключили в одно время, а рассчитались в другое. Что еще? За публикацию в газете я получал десять марок, а за рассказ в журнале - двадцать. Один раз я получил хорошо, когда дал рекламу одному страховому агентству. Скрытую рекламу. За нее мне исполнительный директор заплатил аж сто долларов, когда же я узнал, что он жулик и обобрал всех, кто у него застраховался (агентство называлось "Последняя Надежда" по имени его последней жены, а кто страховался, вероятно, подразумевали другое), я хотел вернуть ему деньги обратно - швырнуть в лицо, но к тому времени уже проел
Я закончил эту тираду, способную пронять носорога, и перевел дух.
Он внимательно слушал, ни разу не перебив. Он даже кивал. Когда я закончил, он снова посмотрел на меня колючим вопрошающим взглядом и спросил как отрубил: "На! Клар! Дох! Варум зинд зие хир?!" То есть снова здорово: "Однако! Почему вы здесь?!" Тупой какой-то попался. Я собрал силы и снова начал ему объяснять:
– Я здесь потому, что в России мне негде жить. Потому что мне пришлось за гроши продать свою безобразную площадь, чтобы помочь родне, которой еще хуже, чем мне. Что жить у жены мне, творческому человеку, трудно, ибо она - тоже творческий человек, а ее подросшие дети - хоть и не творческие люди, но вполне могут сотворить своих детей, и всем вместе будет уже не до творчества ни первого, ни второго рода. Особенно если учесть, что дом, где мы все жили, стоит между новой веткой метро и старой веткой железной дороги, как раз на потолке станции "Петровская-Разумовская", которая, станция, намечена к расширению в отличие от нашей бывшей квартиры. Что еще? Что комбинат, где работала жена художником, приватизировали скульпторы, специализирующиеся на надгробиях для павших в бою мафиози. Что жена по этому случаю расписывала по хохломской технологии шкатулки и пасхальные яйца специально для нужд двора Ее Величества Королевы Англии, но шкатулки уехали, и от Ее Величества никаких известий, а за телефон не плачено и за квартиру подавно. Что еще? Что я попытался преподавать в родном гуманитарном и совершенно новом университете эстетику Аристотеля студентам и студенткам, которые оплачивали сами свое обучение, поэтому ничего из Аристотеля им не было нужно, кроме справки об окончании, о чем они мне на экзаменах простодушно поведали и нашли понимание, потому что выгнать весь курс я не мог - остальные преподаватели остались бы без зарплаты, а Аристотелю уже все равно. Что еще? Что в родном Союзе писателей один детский писатель сказал мне вместо приветствия: "Ты еще не в Израиле?" А другой детский писатель, проживающий в Париже, попрощался так: "Будь здоров! Вообще-то я думал, что ты умер..." И вот поэтому я здесь и еще, кажется, жив!
Он опять внимательно все выслушал. Даже сел, видно, устал. А потом мне опять лепит свое: "Варум зинд зие хир?!"
"Дарум!" - чуть не ляпнул я. Но не ляпнул. Чутье подсказало мне
не надо.
– Я здесь, наверное, по ошибке. Вообще-то я попал под велосипед, мне, наверное, полагается быть на кладбище...
– О, кей!
– сказал он.- Велосипед - это годится! Это хорошо - велосипед! Можете оставаться здесь! А я напишу в отчете, что вас правильно поместили сюда, и вам оплатят через социал ваше лечение на все сто процентов! Всего хорошего!
– Скажите: а почему вы здесь?
– Вие, битте?*
– Варум зинд зие хир?
Он не нашелся, что ответить.
ОХ, УЖ МНЕ ЭТОТ ЕВРЕЙ КОСОЛАПОВ
Ох, уж мне этот еврейский вопрос! Перефразируя Вольтера: если бы его, этого вопроса, не было, его бы надо было выдумать! Германия и евреи. Тут почешешь в затылке. Как-то останавливает полицист, что здесь редкость невероятная, перешедшего улицу классического еврея - шляпа, пейсы, пальто трубой, черного все цвета - и что-то говорит этому человеку. Тогда еврей в ответ с апломбом: "Может, мне опять надо носить звезду Давида на лацкане? Или на спине нашить?" Полицист ему по-немецки: "Надо соблюдать правила уличного движения! Битте шён и аллес гуте!"
У меня в кармане удостоверение, где мой статус обозначен: "юдишь флюхтлинг контингент". Как известно, бьют не по паспорту, а по морде. Без лишней нужды я свой статус кому попало в нос не сую. На "морде" у меня ничего не написано, так, собачье выражение преданности на грани зарычать и тяпнуть. Поэтому меня поражает Косолапов. Великий человек. И фамилия у него, и "личность" вполне соответствуют: типичный великоросс-красавец с пышными усами и с налетом, я бы даже сказал, хохлацкой пригожести, что соответствует вполне и месту "догерманского" жительства Косолаповых - они из-под Донецка. Сначала я грешным делом принял его за немножко ловкача. Когда встретился с ним в одном присутственном месте. Я там с женой интересовался, что может заменить утраченную справку о "националитете" родни. Косолапов брал приступом более серьезную высоту:
– Могу я претендовать на дополнительные выплаты как пострадавший от нацизма во время войны?
– В чем заключались ваши страдания?
– вежливо осведомился служащий.
– Мы были в оккупации, а потом я мальчишкой, вот таким хлопцем,- он показал каким,- попал в гетто.
– Нужны какие-то свидетельства, документы,- осторожно заметил служащий.Без документов, боюсь, рано говорить о выплатах. Кроме тех, что вам уже причитаются как контингентному беженцу.
– Все документы пропали во время землетрясения в Ташкенте,- сказал Косолапов с таким трагическим выражением лица, что на минуту мне и служащему показалось, сейчас он будет требовать компенсации за это знаменитое землетрясение.