В глубине Великого Кристалла. Том 1
Шрифт:
— Кто? — удивился Хрын. Он, видимо, был убежден, что русалка — это учительница по русскому.
— Дурак! Тетка морская! С рыбьим хвостом и титьками…
Чича заботливо спросил:
— Вильсон, ты что хочешь? Корабль или тетку с хвостом?
— Орать будет, — опять проявил необычайную сообразительность Хрын. — Это ведь иголкой, я знаю.
— Булавкой можно. У меня есть, — деловито сказал Васяня.
Стасик молчал, зажав слезы. Большого страха по-прежнему не было. Тоска была, это да. Безнадежная такая…
Едко, очень сильно болел папиросный укус. И Стасик вдруг вспомнил, как год назад искра от капсюля клюнула в ногу Генчика-Янчика. Бедный Генчик… От капсюля мысль прыгнула к Юлию Генриховичу, к его рассказу, как пытали горячей печкой. Эти вот — Васяня, Чича, Хрын — такие же сволочи. Поиздеваться над человеком для них главная радость. Бомзик, может, и не совсем такой, но из-за трусости тоже на все готов.
— Орать будет, — опять сказал Хрын. Без опаски, а с гордостью за собственное умение рассуждать.
— Чё выкалывать-то будем? — возбужденно спросил Чича.
Васяня самокритично объяснил:
— Картинка не получится. Это настоящие блатяги умеют, у них мастера. Можно якорь…
— А можно «Вильсон»! — нетерпеливо предложил Чича. — Вокруг пупка. Как на спасательном круге. Ага?
— Немецкими буквами, потому что фамилия иностранная… — робко предложил Бомзик. И добавил шепотом: — А может, не надо?
— Орать будет, — насупленно повторил Хрын, уже недовольный, что это его суждение не принимают во внимание.
— Не будет, — решил Васяня. — Он же хороший мальчик. Должен понимать, что для его же пользы стараемся. Для его красоты… А если будет вякать, пасть прижмем…
За дверью мигнул яркий свет и сильно грохнуло. Бомзик подскочил.
— Ух ты! — удивился Васяня. — Был холодный дождик, и вдруг гроза. Наверно, погода меняется. Может, еще тепло будет, а? — Он сладко зевнул. — Ну ладно. Чтобы Вильсон во время операции зря не дрыгался, его немножко привязать надо. Бомзик, я там у рельсов доску видел. Ну-ка, тащи…
— Дождик ведь, — плаксиво сказал Бомзик. — И гроза…
— Иди, иди, не сахарный. Закаляйся… Ну!
Бомзик бросил на пол веревку с «кошкой», пискнул — и за дверь. Она впустила серый свет, запахи мокрых листьев и земли. Стасика уже тошнило от свечной гари и табачного дыма, и теперь он стал хватать ртом настоящий, вольный воздух… Может, все-таки броситься?.. Но когда поймают, будет еще хуже, еще унизительнее…
Бомзик очень быстро вернулся. Приволок доску длиной метра полтора. Даже не доску, а черную сырую плаху с запахом гнили. Дверь закрыли опять. Снова — желтые маски, тени, дымная жуть… Васяня поддернул рукава
— Ну-ка, сява, иди…
Стасик сжался в пружинистый ком. Лишь сейчас он словно очнулся. Неужели все этопо правде? С ним, со Стасиком?.. Он отчаянно ударил двумя руками Хрына, лягнул Чичу, боднул головой Васяню. Но громко кричать все еще было стыдно. Всхлипывал только и выдыхал сквозь зубы: «Гады… гады…»
Стасика подняли, сдернули сапоги, стоймя прижали к скользкой доске. Тугие витки веревки начали рывками притягивать его к твердому дереву — от щиколоток до плеч. И тогда Стасик закричал наконец изо всех сил:
— Пустите! А-а!.. Мама!!
Но крик увяз в дыме и парафиновом запахе глухой кладовки. И тут же Стасику сунули в рот вонючий платок, а новый виток веревки вдавил тряпку между зубов. Стасик замычал.
Доску прислонили к стене — с наклоном детсадовской горки для катания. На Стасике расстегнули китель, задрали рубашку, стянули пониже штаны. Васяня, судорожно вздыхая, из-под ворота свитера вытащил безопасную булавку. Зачем-то подышал на нее, вытер о щеку. Сказал с хрипотцой:
— Ну-ка, ребя, посветите.
Чича поднес огарок. Руки у него дрожали, горячий парафин капнул Стасику на живот. Стасик дернул мышцами, замычал сильнее. Чича хихикнул, качнул огарком снова.
— Ничего, сявушка, — ласково выдохнул Васяня. — Это не очень больно, потерпи маленько…
Яркий огонек высвечивал его лицо, — подбородок со следами слюны и чирьем, приоткрытые мокрые губы, наморщенный лобик. Сладкое предчувствие мучительства расплывалось в глазках Васяни масляной пленкой. И Стасик с тоскливым ужасом понял, что это удовольствие глушит все другие Васянины чувства. Вот они какие, настоящие мучители!
В последнем отчаянном протесте напряг Стасик мускулы.
— Фашисты! Энкавэдэшники проклятые! Палачи!
Но этот исступленный крик был на самом деле мычанием — неразборчивым и слабым. Сознание беспомощности наконец навалилось на Стасика так, что стало сильнее страха и боли. «Черное покрывало!..» И с бесконечной печалью и даже с каким-то горьким злорадством он мысленно сказал Яшке:
«Вот видишь, как все вышло, когда ты меня бросил…»
Чича капнул парафином третий раз и заметил:
— Буквы-то сперва написать надо. — Он грязным ногтем провел дугу по Стаськиному животу. Живот свело судорогой.
— Чем писать-то? — недовольно спросил Васяня.
Бомзик опасливо сказал:
— Может, не надо?.. У меня карандашик есть. Химический…
— Давай! — Васяня схватил карандашный огрызок. Взял Бомзика за пальцы, плюнул ему в ладонь, обмакнул в плевок грифель. Зажал булавку в зубах и с карандашиком нагнулся над Стасиком. — По-иностранному, значит, писать? Это как?
Бомзик дернул горлом, будто проглотил горячую картошку: