В горах Кавказа
Шрифт:
— Давай зайдем в церковь и поставим по свечке перед иконой Николая Чудотворца, чтобы он помог нам успешно закончить наши курсы.
Для меня ее предложение было совершенной неожиданностью. Еще в школе нам было строго-настрого запрещено заходить в церковь, и я, из-за боязни, никогда не решалась пренебречь этим запретом. Я даже никогда не задумывалась — для какой цели построена церковь и что в ней совершается? И вдруг смелое предложение подруги будто сняло с меня ограничение школьного запрета, и я, ободрившись, пошла следом за ней.
Войдя в храм, мы обе купили по свечке. Подруга спросила у одной молящейся женщины — где находится икона Николая Чудотворца. Мы поставили
В это время перед одной из икон появился священнослужитель, одетый в какую-то необыкновенно длинную одежду, и, подняв руку с кадилом, негромко возгласил: «Богородицу и матерь Света в песнех возвеличим». Потом он неспешно пошел вдоль стен храма, развеивая повсюду какое-то благовонное курение.
А где-то в вышине церковный хор так тихо и так нежно запел не слыханное мною: «Величит душа моя Господа и возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем».
В тот вечер у меня почему-то было грустное настроение, и эта возвышенно-нежная мелодия, как бы сроднившись с моей душой, словно открыла в ней тайную дверь, о которой я и не знала. В моей душе возникло вдруг никогда не испытанное мною состояние неизъяснимого умиления, которое невозможно выразить никакими словами. На меня дохнуло какое-то сверхчувственное веяние чего-то иноприродного, чистейшего, духовного, неувядаемого в бесконечные веки и познаваемого только лишь невыразимым внутренним чувством. Как будто бы все стеснилось в груди. Подступившие слезы против моего желания затуманили взор. Я стремилась внутренним усилием сдержать их, но это оказалось невозможным. Незаметно для себя я глубоко забылась, погрузившись в какую-то, как мне представлялось, новую сферу иного бытия, которое словами не изъясняется.
Не помню, сколько времени длилось это умилительно-блаженное состояние. Опомнилась я только тогда, когда подруга толкнула меня в бок и сказала:
— Ну, пойдем!
Так не хотелось расставаться с этими новыми благодатными чувствами, в которые я погрузилась всем своим существом. С досадой я подумала: «Почему она без малейшего сожаления готова променять это необыкновенное состояние блаженного умиления, которое, может быть, никогда в жизни больше не повторится, на какую-то пустую болтовню? Неужели ей приятнее находиться в общежитии среди людей, увлеченных бесконечными пустыми разговорами?!»
Дорогой подруга мне что-то рассказывала, размахивая руками, но я, оставаясь погруженной в себя, не запомнила ни единого слова из ее рассказа. В общежитии, не раздеваясь, я сразу рухнула на свою кровать, словно после больших трудов, и весь вечер пребывала в полном бесчувствии ко всему происходящему, находясь под глубоким впечатлением от своего внутреннего переворота. На вопрос подруг о причине перемены настроения я ответила, что мне нездоровится.
В моих ушах все еще звучали непонятные, но глубоко врезавшиеся в память слова умилительного припева: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаем».
В тот вечер я не стала готовиться к завтрашним занятиям. Ночью долго не могла заснуть, меня бесконечно тревожили один за другим возникающие вопросы о том, что же со мною произошло.
Утром, придя на занятия, я весь день провела в непрестанной рассеянности. Едва дождавшись окончания уроков, поспешно взяла под мышку все
— Как почему? Сегодня же суббота! Совершается воскресная служба: вечерня и утреня, потому и людей много, а завтра будет совершаться самая главная из всех служб — литургия.
Я стала вслушиваться в доносившиеся до моего слуха звуки. Сначала что-то протяжно читал предстоящий священнослужитель, а затем с воодушевлением, поочередно, отвечали два хора. Я пыталась сосредоточиться, чтобы вникнуть в смысл того, что там пелось и читалось, но кроме слов «Бог Господь и явися нам», ничего не разобрала. Из-за бесконечно возникающего беспокойства от входящих в храм людей, которые бесцеремонно проталкивались вперед, я отошла в сторону и встала в каком-то укромном уголке, надеясь, что здесь мне удастся сосредоточиться, но и сюда непрестанно заходили люди, чтобы поцеловать висящие на стенах иконы, не давая ни на минуту обрести покоя. Это продолжалось в течение всей службы. Я так и не смогла, даже слегка, почувствовать то, что ощутила вчера.
На другой день утром я поспешила прийти в храм как можно раньше, но там уже было довольно много людей — оказалось, что по воскресным дням здесь совершается две литургии: ранняя и поздняя. Перед началом поздней я смогла обойти весь храм, с благоговейным удивлением рассматривая непонятные для меня предметы церковного обихода, расспрашивая о них и о многом другом всех, кто попадался мне на пути.
Перед началом поздней литургии я устроилась в нише бокового входа, откуда хорошо просматривался весь храм. Из боковых дверей алтаря вышел диакон и громким голосом возвестил прибытие архиерея. Хор мощным аккордом ответил по-гречески: «Тон деспотин ке архиереа имон...» Эхо с переливом отозвалось из-под купола храма. Я с нескрываемым удивлением следила за торжественной церемонией встречи и облачения архиерея, которое сопровождалось несмолкаемым пением двух чередующихся хоров.
Началась поздняя литургия. Тем временем слева от алтаря появился еще один священник. Люди поодиночке подходили к нему, и он, покрывая каждого из них каким-то полотнищем, о чем-то с ними разговаривал. Я спросила у стоящей рядом женщины, о чем они беседуют. Она ответила:
— Там совершается исповедь.
— А при каком условии разрешается подходить к ней?
— Нужно сперва подготовиться.
— А как? — продолжала вопрошать я.
— Нужно не меньше недели поститься, то есть вкушать постную пищу. Если имеешь усердие, — то только один хлеб и воду, а в следующее воскресенье приходи, и когда подойдет твоя очередь, предупреди священника, что ты пришла на исповедь впервые, тогда он будет задавать тебе наводящие вопросы.
Вдруг какая-то из стоящих около нас женщин тихо сказала:
— Не разговаривайте — сейчас будут петь Херувимскую.
В храме на минуту наступила полная тишина, а затем хор медленно и величественно запел: «Иже Херувимы, тайно образующе и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе...» Люди стояли, словно окаменев, без малейшего движения в почтительном благоговении.
Закрыв глаза, я углубилась внутрь себя, надеясь повторно ощутить то сладостно-умиленное состояние, которое впервые познала день тому назад. Но увы, тщетными оказались все мои внутренние усилия. Они не помогли вызвать желаемого состояния.