В городе Ю. (Повести и рассказы)

Попов Валерий Фёдорович

Федю даже перекорежило.

— Да ну! — возмущенно говорит.— Вот еще! Придумал тоже, девушка… Клиенты! Клиенты меня ждут. Рентгенограммы смотрю их, анализы. Решаем мирком да ладком, кто башляет мне за операцию, кто нет. Знаешь, как говорят: «Кто лечится даром — даром лечится!» Тебя на какое записать?

Вылез я у метро, совершенно убитый. Знал бы я, что таким он окажется, не помогал бы ему карьеру начать. А он разогнался, гляжу, и вот как теперь использует свой талант! А где я возьму деньги (сто рублей)? Я и семье-то, уходя, семьдесят пять

всего оставляю (все рассчитано). Да-а. Жизнь не удалась.

Прихожу домой. Жена спрашивает:

— Ну что?

— Договорился, в принципе.

— Ну, а как тебе твой хирург?

— Потрясающе! — говорю.— В твоем вкусе.

— Вот это здорово, повезло тебе! — радостно говорит.— А где будешь оперироваться?

— Да в той же самой больнице. На Обводном.

— Ну-у, как неэлегантно! — разочарованно жена говорит.

— Ну, ясно,— говорю.— Ты бы, конечно, мечтала, чтоб я в «Астории» оперировался или, в крайнем случае, в «Европейской».

Кивнула. Смотрели, улыбаясь, друг на друга.

Потом она в магазин отправилась, я на кухне сел, тупо в окно смотрел и по новой вдруг загрустил.

Возвращается она, видит меня, говорит:

— А когда тебе уходить-то?

— Девятого,— встрепенулся.

— Ну,— легкомысленно говорит,— это еще черт знает когда!

Конечно, черт знает когда, но и я тоже знаю — через четырнадцать дней.

Стал в кабинете бумаги свои раскладывать: это — сюда, это — туда. Стихи свои прочитал. Странные какие-то! Откуда взялись они, непонятно, куда зовут — тоже неясно. Какая перспектива их ждет? Никакой! Прочитал еще раз — и безжалостно сжег! Но по одному экземпляру на всякий случай оставил.

Потом Дзыня приехал на немыслимом «шевроле», целый веер вариантов передо мной развернул: одна больница, другая, при этом одна лучше другой!

— Ну, прямо глаза разбегаются! — ему говорю.— И это все, чего ты в жизни добился?

Обиделся, ушел.

Оставшиеся дни отдыхал я, читал, чего за свою жизнь не успел еще прочесть, с дочкою разговаривал, театры посещал… Но настал все-таки последний день. У всех когда-нибудь последний день настанет!

Встал рано я, по квартире побродил. Жена с дочкою спали еще. Дочь, как специально, накануне тоже заболела, ангиной. Посмотрел я на нее: температура, видно, губы обметанные, потрескавшиеся, спит неспокойно.

Перешла недавно в новую школу. Как радовалась вначале, но потом все так же сложилось, как и в прежней. Человека-то не изменишь!

Я вспомнил, как в один из первых школьных дней она вбежала ко мне в кабинет, торопливо натягивая халатик, радостно закричала: «А у нас гости!»

И вот все расклеилось. Заболела — никто из «гостей» ее не навестил…

Почувствовав, что я смотрю на нее, дочка открыла глаза, улыбнулась.

…В этот день температура поднялась у нее до тридцати девяти. У меня все, что я ни съедал, тем же путем выходило наружу. И даже песик, желая, наверно, внести свою лепту, старательно наблевал посреди ковра.

Только

одна жена со свойственным ей легкомыслием не унывала: приплясывала по квартире, подтирала за песиком, тормошила нас.

— Ничего, продержимся! — говорила она.

Потом я делал прощальные визиты.

Дзыня на этот раз не хвастался своими вариантами, поговорили нормально.

— Как ты думаешь, жизнь удалась? — Дзыня спросил.

— Конечно! — ответил я.— Была ведь она? Была! Любовь… тоже. Работа была! Друзья есть. Самое глупое, что можно сделать,— это не полюбить единственную свою жизнь!

Потом я к Лехе зашел, но Леха после ссоры с женой принял меня довольно сурово.

— Ну, все, старик, ухожу в небытие! — сказал я.

— Надо говорить: «В небытиё»! — сварливо проговорил он, и больше никаких эмоций с его стороны не последовало.

Дома меня ждал необыкновенно изысканный ужин, жена подавала все торжественно, гордясь.

— Балда! — сказал я.— Ведь мне ж всего этого нельзя!

Она обиделась. Бодро простившись с дочкой, я погасил свет, лежал на диване, рассматривал полки с книгами, любимые картинки на стенах. Ночь была светлая — возле самого окна светила луна. Потом раздался тихий стук, дверь отъехала, и в щель просунулась кудрявая головка жены.

— Можно к тебе, а то мне страшно,— сказала она.

— Входи,— приподнявшись на подушке, ответил я.

— …Ой, ну ты где? — услышал я потом ее голос. Она уронила свою головенку мне на ключицу, и я ощутил, как слеза, оставляя горячий след, течет по коже.

— Спокойно! — сумел проговорить я.

Поцеловав меня, жена быстро ушла.

…Когда я поднялся, жена, дочка и песик лежали на кровати уютным клубком. Женщины не проснулись, а песик, молча, не открывая глаз, хвостом указал мне на дверь. Послушно кивнув, я зашагал на цыпочках.

В автобусе было битком. Едва я подстерег себе место, уселся, надо мной угрожающе нависла толстая женщина. Она висела надо мной, как туча, дыхание ее напоминало отдаленный гром. Потом, воспользовавшись торможением, как бы случайно ткнула толстым пальцем мне в глаз.

— Возмутительно! — заговорили все вокруг.— Совсем обнаглели, мест не уступают!

Я отвернулся, глядел в окно. Неткнутый глаз тоже почему-то слезился, все расплывалось.

…О, родной, великолепный, волнующий запах больницы!

Федю я нашел в ординаторской. Повернувшись к окну, он смотрел рентгеновский снимок.

— О, привет, старик! Пришел?

Я кивнул.

— …А принес?

Что я мог принести, когда в семье осталось всего шестьдесят пять рублей?

— …Извини, старик, я занят,— отворачиваясь к окну, проговорил он.

Я вышел из ординаторской, сел в темном коридоре на холодную батарею. Вот так! Пожертвовал своим животом для его учебы — и вот результат! Знал бы я тогда… Ну и что? Все равно бы то же самое сделал. Правильно Леха говорит — жизнь меня ничему не учит. Но, может быть, это и хорошо?