В городе Ю. (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Ну что, зверюга, и ты, наконец, обо мне вспомнил? — ласково-сипло проговорил он.
Я решительно не помнил его — сколько всего за последние годы произошло! — но он, видно, все помнил ясно… говорят, что у людей, находящихся там, память консервируется — им все ярче и милее представляются все подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.
— Ну, здорово…— не совсем уверенно поприветствовал я его.
— Помнишь, как у Боба ураганили с тобою? — Улыбка его стала еще шире.— Да-а… нехорош
— Ну! — воскликнул я.
Его я, честно, не помнил, но «ураганы» у Боба — как можно их забыть? Отличное было времечко — уже лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз и называли друг друга сокращенно на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди… но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!
— Ну, ты знаешь, конечно,— доверительно тихо проговорил он,— Вэл снова сел, Джага уехал…
Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Вэлом, и уехавшим Джагой, хотя конкретно не помнил их.
— А за тобой я давно слежу,— имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза.
— Да ну… ерунда! — Я смущенно отмахнулся.
Спрашивать, как он, я пока что стеснялся: во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых, он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.
Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга — наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.
— Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? — ревниво произнесла секретарша.
— Да не тренди ты — видишь, друг пришел! — отмахнулся он.
Он явно досадовал на присутствие здесь человека из чуждого нам поколения и даже — чуждого пола. Но она решила, видно, что если друг, так и не стоит с ним церемониться!
— Слушай, Фил, ты совсем, что ли, озверел? — Она глянула на часики.— Нам полчаса уже у Зойки надо быть!
— …Тафайте, тафайте! — Фил холодно, даже несколько враждебно помахал ей ручкой.
— Разорвать бы тебя на части и выбросить! — резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.
Такой накал чувств — тем более из-за меня — несколько смущал.
— Ко мне можно пойти,— неожиданно для себя пробормотал я.
Она, повернувшись, застыла у двери, но не глядела ни на меня, ни на него, а в сторону окна.
Фил, словно не слыша моей последней реплики, продолжал с застывшей улыбкой глядеть на меня. Немая эта сцена тянулась довольно долго, потом он вдруг медленно пошел к вешалке в углу, надел плоскую клетчатую кепочку, которая как бы еще крепче вдавила его огромную птичью голову в грудь, потом он надел длинный черный плащ и направился к выходу. Мы в некоторой растерянности следили за ним… Видимо, следовало считать, что мое приглашение принято: объяснять что-то дополнительно он считал явно излишним.
На улице я сделал движение к винному магазину.
— Взять что-нибудь?
— Ну, возьми конины, что ли? — небрежно
…«Конины»? Это значит — коньяка… Да — круто начинается это дело, но хорошо, что хоть как-то начинается!
От моей выбитой двери он почему-то пришел в полное восхищение.
— Вот так вот, Ирина Евгеньевна, настоящие люди живут! — поучающе обратился он к подруге.— Не то что вы, нынешние жлобы, понаставили дверей!
Она презрительно дернула плечом… черт! Вряд ли после этого она особенно будет меня любить, а от женщин на практике зависит очень много.
Фил вошел в мою пустую, слегка ободранную квартиру (давно я собирался сделать ремонт!) и то ли изумленно, то ли восхищенно покачал головой.
— Вот так вот! — снова обратился он к Ирише.— Никаких тебе стенок-гарнитуров, ковров и прочей лабуды! У людей все дела здесь! — Он шлепнул себя по бледному покатому лбу.
— Мне как раз не очень нравится моя квартира,— слегка смущенный таким успехом, проговорил я.— Она такая не специально у меня! А дверь вообще — только сегодня, наверное, выбита или вчера…
— Ясно? — Он снова строго обратился к ней.— Человек даже не знает, сколько дней без двери живет! — Для него я был дорогим воспоминанием о давних, святых временах бескорыстной дружбы. В глазах Ирины я явно становился все большим идиотом, но в оценке Фила все поднимался — во всяком случае, на этот вечер.
Он взялся за ручку ванной, но я с испугом удержал его:
— Постой… там, понимаешь… раковина разбита!
Дело в том, что мне на день рождения один приятель подарил пузатый пузырек английского одеколона, и это проклятое орудие империализма, выскользнув у меня из рук, стукнулось о раковину. С ужасом я сожмурился… услышал треск… все, накрылся подарочек! Когда я наконец решился разожмуриться, изумлению моему не было предела — пузырек лежал целый и невредимый, раковина же была расколота на крупные куски!
Я рассказал это Филу — он посмотрел на меня со снисходительной усмешкой.
— Ну, ладно — ты лучше историю эту в какой-нибудь рассказ свой вставь, а мне мозги не пудри — я все же инженер!
Я давно уже замечал, что люди, сами живущие по фантастическим законам, от искусства требуют строгости и поучительности — так же и мой друг.
— Ну, хорошо! — Я вытащил на середину комнаты мой «журнальный столик» — старый испорченный приемник, расставил рюмочки.
— Ну, у тебя кайф,— усмехнулся Фил.— Как в монгольской юрте.
— Ну, прям уж! — непонятно обидевшись, сказала Ирина, словно она всю жизнь провела в монгольской юрте и знает ее.
— К ним входишь,— не реагируя на ее реплику, продолжил Фил,— на стенах юрты полки, и на каждой стоит наш старый ламповый приемник «Рекорд»! Батарейки кончаются — монгол едет в улус, везет новый приемник!
Он явно предпочитал, чтобы истории звучали его, а не чьи-то другие.
— Ну, прям уж! — проговорила Ирина.
— На кухню! — приказал ей Фил.
Ирина, взмахнув хвостом, ушла, куда ее послали…