«В игре и вне игры»
Шрифт:
В начале 1950-х годов деревня Ибердус насчитывала более трехсот дворов. Местный колхоз был сильным: имел семьсот голов крупного рогатого скота, около трехсот лошадей, шесть тысяч гектаров земли. Почвы здесь малоплодородные, супесчаные. И все же, даже во время войны, бабы, пахавшие на себе и на коровах, выращивали овес, гречиху, рожь. Вернувшиеся с войны мужики впряглись в работу: пахали на совесть, пили мало, детей с малых лет приучали к порядку. И все же жили крайне бедно.
Вокруг Ибердуса на много километров открыты взгляду знаменитые приокские луга, которые тысячу лет кормили
Отец и его братья, хоть и жили теперь в Москве, по духу, укладу, отношению к традициям оставались деревенскими. Колхоз они считали родным и охотно помогали ему во время сенокоса. Каждый год оставляли в лугах свой именной стог. При этом дядя Гриша, как старший из братьев, стоял наверху, а остальные подавали ему сено.
Мы с братьями тоже не были столичными белоручками. Возили копны на лошадях, сбивая до крови зады, зато в конце работы с огромным удовольствием купали в Оке лошадей. Бабка Дарья часто посылала нас в луга за ягодой. Мы считали это трудовой повинностью. Ну посудите сами: каково собирать, к примеру, луговую клубнику при жаре за тридцать в местах, где даже деревца нет, чтобы спрятаться от палящего солнца?!
Были дела и потруднее. По соседству с Ибердусом стояло село Тимохино, в котором жила моя родная тетя Маруся. Трудные военные годы мы с мамой переживали именно у нее.
В Тимохине когда-то стоял завод знаменитого винокура Шемякина, в 1950-х годах еще красовалась на фоне старого сада его усадьба. Производство сохранялось и после революции, но после сплошной коллективизации совсем захирело.
Тетя Маруся, хотя и была замужем за счетоводом колхоза, в коллективное хозяйство вступать категорически отказывалась. Жила ее семья бедновато. Мыс двоюродным братом Сашей впрягались в телегу и ехали корчевать смоляные пни, чтобы ей было чем топить печь. На один пень уходило часа два как минимум: обкопать, подрубить корни, поддеть вагой... К вечеру казалось, что сил не осталось, и все же затевали какие-нибудь активные игры: в вышибалу, лапту, чижик.
Время летело быстро, подходил к концу отпуск родителей, и наши каникулы в деревне тоже заканчивались, начинались сборы. Паковали соленья-варенья, вяленую рыбу, банки с медом, купленным у соседа-пасечника.
Накануне отъезда накрывали во дворе столы для отъезжающих, соседей и знакомых. Ибердус долго помнил (да и сейчас при встрече старожилы вспоминают), как гуляли Колосковы, какие песни пели!
В конце вечеринки отец обязательно затягивал свою любимую:
До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага...Глава 2
Отец застолья любил, но пил в меру. Даже так скажу: за всю жизнь пьяным я его ни разу не видел.
В дни получки, правда, мама, глядя на часы-ходики, тикавшие на стене, говорила мне:
– Ну вот, уже давно прийти должен, а нету. Пойди, сынок, поищи.
Мама беспокоилась не о том, что отец где-то загуляет- закуролесит: тут она была спокойна, он никогда не давал поводов сомневаться в себе.
– Вдруг ему плохо станет!
Отца долго искать не приходилось. Они с друзьями собирались обычно в деревянной пивной, расположенной в нашем Измайлове рядом с трамвайной остановкой «Продмаг». К пиву тут можно было взять и черную икру, и каспийский залом, и копченого леща. Мужики, собравшиеся за столиками, пили мало, больше говорили. Им просто надо было время от времени выговариваться: так лете было нести в себе груз, накопленный войной.
Папа ушел на войну с первых ее дней. Был водителем легендарных установок «катюша», победу встретил под Белградом. Прошел столько фронтовых дорог, что всегда находились те, кому он мог сказать: «А помнишь?..»
Обычно я замечал его с порога пивной, внутрь не входил, но старался сделать так, чтобы и отец меня увидел. Поймав его взгляд, продолжал ждать на улице. Потом мы шли домой, его тяжелая рука лежала на моем плече. С папой здоровался почти каждый встречный: здесь, в Измайлове, он был, можно сказать, старожилом. С середины тридцатых годов работал водителем – профессия по тем временам весьма почетная. Не изменил он ей и после войны: совершал на своем студебеккере дальние поездки аж до Узбекистана. Как же я ждал его возвращений! Ведь тогда на нашем столе появлялись самые настоящие яства: виноград, урюк, копченая треска.
Не знаю, пробовали ли их родители или все это доставалось только нам с братом? Помню только, что мама всегда говорила: «Ешьте, ешьте, мы с папой уже...» Какой там уже!
Мама приехала в столицу по всесоюзному набору на Метрострой. До этого жила в Юхновском районе Калужской области и не понаслышке знала, что такое Великий Голод. Рассказывать об этом не любила, но как-то у нее вырвалось: «Самое страшное – видеть, как мрут от голода дети». Поэтому главной своей заботой всегда считала накормить нас.
Мама работала дворником. В ее обязанности входило не только следить за порядком у подъезда и во дворе, но и расчищать определенный участок дороги у дома. Зимой я вставал в пять утра и до школы помогал убирать снег в огромный короб на санях.
Жили мы тогда в коммуналке, состоящей из трех комнат на три семьи. В нашей комнате на четырнадцати квадратных метрах помещались мамин отец дед Илья, я с братом, родители, сестра мамы с мужем. Тесноту приходилось терпеть, в соседних бараках все жили так же. Уроки, правда, приходилось учить на коленках. Но снисхождения по этому поводу учителя не делали, оценки за почерк снижали.
Четыре года я учился в тесной деревянной школе. Потом пленные немцы выстроили добротное просторное здание, в которое тем не менее, как мне кажется, не переселился родной дух крохотных наших былых классов. Задерживаться тут не хотелось ни минуты.
А может, всему виной просто возраст? И вправду, кому хочется сидеть за партой, когда рядом речка Серебрянка, где клюют пескари, а по ее заросшим кустарником берегам в самодельную клетку-ловушку можно было поймать и варакушку, и зяблика, и щегла, а потом продать их на «Птичке»?