В «игру» вступает дублер
Шрифт:
— Зачем?
— Берут уроки немецкого языка или просят перевести какую-нибудь бумагу.
— А теперь вопрос последний: вы будете говорить правду?
— Я говорю правду.
— Тогда объясните, где и зачем взяли пистолет?
Анна молчала. Фишер с едкой любезностью напомнил:
— Вы же сами переводили для населения распоряжение немецкого командования, направленное в городскую управу: за хранение оружия — расстрел!
Анна опять отвела глаза.
— Нет, вы на меня смотрите! — Фишер встал, подошёл к ней,
Он искал, чем поразить эту гордячку, и вдруг медленно, отчётливо спросил:
— Хотели разыграть фарс около театрального подъезда? Разве господин Ларский не объяснил вам, что оружие не бутафорское, а настоящее?
При упоминании этой фамилии что-то на миг дрогнуло в глазах Анны, всего на миг, но Фишеру было достаточно, чтобы заметить и обрушить на неё следующий вопрос:
— Кто он, этот Ларский?
Анна стояла с самым независимым видом.
— Отвечайте, кто он?!
— Вы не хуже меня знаете: помощник художника театра.
— Не морочьте мне голову!
— О нём я больше ничего не знаю и ни на какие вопросы отвечать не буду! — твёрдо заявила Анна.
— Ну, это мы ещё посмотрим! Нам достаточно расстрелять вас за хранение оружия… Но мы можем сохранить вам жизнь, если вы проявите благоразумие и правдиво ответите на все вопросы.
Анна чуть-чуть приподняла голову, и Фишер прочитал в её глазах такую твёрдость, что крикнул конвойному в раздражении:
— Увести!
Анну увели. В этот момент вошёл младший офицер и доложил:
— Господин оберлейтенант, Гук обнаружен в своей квартире с простреленной головой!
— Что-о-о?! — заорал Фишер.
— Похоже на самоубийство, — закончил сообщение офицер.
Петрович с недовольным видом то вертел в руках листок, который дал почитать Зигфрид, то снова прочитывал странные фразы: «Лёгкая смерть — это тоже удовольствие. Я прыгнул в колодец». Наконец снял очки и пробурчал:
— Туда ему и дорога… А всё-таки проняло его, мерзавца, письмо матери.
Зигфрид, не отвечая, смотрел в одну точку. «Тяжело ему», — подумал Петрович и как можно мягче спросил:
— Чего молчишь-то?
Зигфрид вздохнул.
— От него всё равно не было никакого толку, — пытался утешить его Петрович.
— Как быть, отец? — заговорил, наконец, Зигфрид. — Гука нет, теперь и совсем ничего об Анне не узнаешь.
Петрович встал к закипевшему чайнику, налил в кружки кипятка, добавил отвара липы с чабрецом, придвинул одну Зигфриду:
— Ты попей, попей, погрей душу.
Зигфрид отрицательно покачал головой.
— Не изводись так… Думаешь, мне Анну не жалко?
— Дело не только в ней, Петрович… Мне кажется иногда, что я зря просидел здесь пять месяцев.
— Как это зря? — недовольно засопел Петрович. — Столько сведений передал. Сам же говорил: из мелочей ваша работа складывается. Чудесные подвиги только в книжках
— Анна… Анна… Что же делать? Что делать, Петрович?
— Я постараюсь разузнать… А ты куда опять засобирался? Да тебе теперь и шагу нельзя ступить на улицу.
— Не могу же я сидеть сложа руки!
— Да гестапо сейчас всё перероет, чтобы про смерть Гука выведать. Небось, не верят, что сам застрелился.
— Я в город не пойду, не беспокойся.
— Опять на свидание, что ли?
— Надо узнать, какая обстановка в театре… И мысль у меня есть одна…
— Секретная, что ли?
— Какие от тебя секреты? Думаю, рацию всё-таки не нашли, иначе бы Гук сказал.
— Забрать «Юрку» невозможно, — сказал Петрович. — Там дверь опечатана и солдат стоит.
— Уничтожить надо, пока не обнаружили. Рация — самая серьёзная улика против Анны.
— Что предлагаешь?
— Сжечь дом. Зайти со стороны сада, где нет охраны…
— Новогодний фейерверк устроить! — обрадовался Петрович.
— С Василием и сделаете.
Василий ждал Зигфрида в условленном месте, сразу предупредил:
— Нельзя вам теперь в театр вернуться, Сергей Иванович. Кох уже два дня вас спрашивает, нервничает. А вчера в общежитие тип какой-то приходил, вами интересовался. По глазам видать: из гестапо. Как узнал, что вы третий день отсутствуете, тоже занервничал. Я его к директору проводил. Он что-то директору сказал, так из кабинета только и слышалось, что тот «умирает».
— Спасибо, Василий, без твоей помощи мне было бы худо.
— Я вот всё хотел признаться вам, Сергей Иванович, как на духу… Виноват я, руку сам повредил, чтобы с передовой уйти. В первые же дни в такие переделки попал… В общем, испугался. Ну, не боец. С передовой отправили, потом списали, я в театр пристроился. Кажется, радоваться бы надо, а я всё мучился, мучился… Прямо до чёрной тоски… Пока вас не встретил. Теперь, что хотите, сделаю. Жизни своей не пожалею, а вину искуплю.
— Ну, брат… — Зигфрид помолчал. — Я не судья. Время и народ рассудят… Но ты всё равно молодец. Сказать о себе такое — надо мужество иметь. Я тебе доверяю, Василий, и потому поручаю ответственное дело: сжечь дом Вагнеров. С Петровичем пойдёте.
Фишер был в бешенстве. Он не кричал, не топал ногами, не брызгал слюной, он просто испепелял взглядом незадачливого агента, упустившего Ларского, и шипел:
— Вы ничтожество, ничтожество! Понадеялись на Коха… Кто такой Кох? Ещё большее ничтожество, чем вы! Хоть из-под земли достаньте, но найдите мне Ларского! Вон отсюда!
Когда перепуганный агент вылетел из кабинета, Фишер приказал привести Анну. Он учинит ей допрос! Эта белокурая красотка не вывернется! Не захочет ни в чём признаться, получит то, что получают все упрямцы.