В Институте Времени идет расследование
Шрифт:
— Они говорили… — медленно забормотал он, не выпуская из руки щиколотку и глядя на нас снизу вверх. — Левицкий говорил… Он сказал: «Ну, привет! Ты вроде не передумал?» А другой ответил: «Нет. И ты, по-моему, тоже».
— Что — тоже? — не понял Линьков.
— Тоже не передумал, — добросовестно объяснил Ленечка.
— А насчет чего? — поддавшись, видимо, на его уверенную интонацию, спросил Линьков.
— Не знаю… они не сказали… — так же добросовестно ответил Ленечка.
Тут он отпустил щиколотку на волю, выпрямился и вздохнул с облегчением.
— Ну, а дальше? — поощрил его Линьков.
— Дальше…
Это было не все, — я чувствовал, что Чернышев еще чего-то не рассказал. И Линьков тоже явно это чувствовал, но пока не настаивал на продолжении, а пытался выяснить, чей же был второй голос.
— Не знаю, — сказал Ленечка, и я видел, что он говорит правду.
— Ну какой он, опишите, постарайтесь! Низкий, высокий, звонкий, глухой? Может, какие-то особые приметы были — например, этот человек шепелявил, картавил, хрипел?
— Нет… — Ленечка уныло покачал головой. — Нет… не было ничего такого… И такой голос… не бас, но и не… ну, не очень тонкий… средний…
— Чернышев, ну ты иначе скажи, — вмешался я. — Может, он на чей-то голос был похож: вот, например, на голос товарища Линькова?
— Нет… — забормотал Ленечка и почему-то начал багроветь, медленно и неудержимо. — Не похож… другой совсем… более звонкий…
— А на мой голос? — спросил я.
Ленечка посмотрел на меня с ужасом и моментально сделался весь малиновый, до самых корней светлых волос.
— Нет, нет! — неожиданно энергично запротестовал он. — Не на твой голос! Он совсем на Левицкого голос был похож, а не на твой! Точно похож на Левицкого!
— На Левицкого? — с интересом переспросил Линьков. — Так, может, это Левицкий сам с собой и разговаривал?
Ленечка открыл рот, потом закрыл его, а заодно и глаза. Он сидел так, изо всех сил жмурясь и хмурясь, минуты две, а потом открыл глаза и заявил, что нет, Левицкий не сам с собой разговаривал, там кто-то был.
— А вы подумайте, — ласково посоветовал ему Линьков. — Кто же мог сидеть в запертой лаборатории и говорить голосом Левицкого? Ведь бывает, что люди разговаривают сами с собой.
Ленечка согласился, что это бывает, но упорно утверждал, что Левицкий говорил не с собой, а с кем-то другим.
Рассказ Чернышева выглядел ужасно нелепо, но я знал, что Ленечка ничего не будет выдумывать. Промолчать — это он может, сколько угодно, а сочинять не будет. А если он не сочинил этот обмен фразами, то с самим собой действительно так не разговаривают: «Ну, привет! Ты вроде не передумал?» — «Нет. И ты, по-моему, тоже». Но с кем вообще и о чем мог Аркадий так говорить? И почему этот «кто-то» сидел в запертой лаборатории? А кроме того, ведь Аркадий сказал: «Ну, привет!» То есть вроде как поздоровался. Значит, он раньше не видел этого человека… Значит, тот появился, пока Аркадий куда-то ходил, — проник в запертую лабораторию, опять заперся там и сидел, дожидаясь Аркадия. И Аркадий не удивился… во всяком случае, не очень удивился его появлению в запертой лаборатории. Констатировал только, что тот, дескать, не передумал. Значит, был у них уговор! Поэтому Аркадий и торопился меня выставить… Но куда же он ходил? Где тут логика? Почему он не стал дожидаться своего гостя,
Не знаю, что думал обо всем этом Линьков, но он вдруг сказал Чернышеву, ласково улыбаясь:
— Все это очень интересно. Только почему вы не договариваете?
Ленечка дернулся и всхлипнул, но ничего не сказал, а только с ужасом посмотрел сначала на Линькова, потом на меня.
— Ну, говорите, чего же вы! — убеждал его Линьков. — Вы снова вышли из своей лаборатории и свернули в этот коридорчик…
— Нет-нет! — поспешно и с облегчением возразил Ленечка. — Никуда я больше не выходил!
— До которого же часа вы работали в этот вечер? — спросил Линьков.
— До одиннадцати… до без пяти одиннадцать.
— Понятно! — сказал Линьков. — Значит, без пяти одиннадцать вы вышли из своей лаборатории и, проходя мимо коридора к выходу, увидели…
На этот раз Линьков угадал: Ленечка с величайшей неохотой признался, что видел, как из нашей лаборатории вышел человек и направился к боковой лестнице. Линьков спросил, узнал ли он этого человека. Ленечка почти крикнул, что нет, не узнал он, не разглядел даже толком! Но я видел, что он врет.
— А может, это был Левицкий? — спросил Линьков.
— Нет, нет, точно — не Левицкий! — опять выкрикнул Ленечка.
Вот тут он не врал. Не только потому, что Аркадий и не мог уже ходить в это время — он был без сознания, при смерти, — но просто я чувствовал, когда Леня правду говорит, а когда врет.
— У вас близорукость, может быть? — поинтересовался Линьков.
— Н-нет… я… у меня нормальное зрение…
— Как же вы могли тогда не узнать человека на расстоянии пяти-шести метров? — спросил Линьков. — Ведь коридорчик-то совсем маленький, а дверь лаборатории почти посредине…
Леня долго мялся и вздыхал, а потом заявил, что он видел только спину этого человека. Я ему опять не поверил; да он ведь и сам сказал сначала, что видел, как человек этот выходил из лаборатории. Значит, он обязательно видел его лицо — по крайней мере в профиль.
Линьков, конечно, тоже не поверил ему, но ничего не сказал по этому поводу и, совершенно неожиданно для меня, не стал больше спрашивать. Посоветовал только Ленечке хорошенько все перетряхнуть в памяти — может, он упустил какие-то ценные детали, — а потом глянул на часы, ахнул и сказал, что ему пора идти.
Пока мы шли по коридору, он спросил, какого я мнения обо всей этой истории, но когда я начал излагать свои соображения, он явно думал о чем-то другом и меня почти не слушал. У поворота в наш коридорчик он попрощался со мной и торопливо зашагал к центральной лестнице. Я поглядел ему вслед и поплелся в свою лабораторию. Впрочем, не успев даже дойти до двери, я сообразил, что мне, пожалуй, полезно сейчас посидеть наедине с собственной персоной и дать задание своим «серым клеточкам», как говорит Эркюль Пуаро, — пускай мозги перерабатывают полученную информацию, а потом посмотрим, что из этого получится.