В Иродовой Бездне (книга 2)
Шрифт:
Лева возражал и доказывал, что самое важное и главное — это идти в мир и, живя в привычной обстановке, спасать падших грешников…
Иногда им приходилось работать вместе. Одними носилками таскали глину. Когда монах сердился, возмущаясь царившими в лагере порядками Лева останавливал его. Тот не обижался и в ответ на замечания Левы благодарил:
— Правильно, правильно ты, брат, говоришь!
Особенно нравилось монаху, что Лева не брился и его лицо покрылось едва заметным пушком. Ему самому уже было лет пятьдесят, и голова его стала совсем седой.
…Но однажды взрыв возмущения, охвативший душу монаха, разрушил всю его веру, все его убеждение
— И вот, когда появился наш Петя и я увидел этого крошку, я еще больше полюбил свою жену. Ребенок словно озарил нашу жизнь…
Внезапно рассказчика перебил монах. Он вскочил, весь трясясь и не обращаясь собственно ни к кому, отрывисто, почти крича, выдохнул.
— А я?.. Я загубил свою жизнь, загубил в этом монастыре!.. Я не знаю даже запаха женщины, не знаю ласки, не знаю ничего этого. Все время борьба с плотью. И вот теперь годы ушли, а; у меня нет этого, хотя я всей душой хотел тоже иметь семью. Загубил, загубил я свою жизнь!..
Он бросился на койку, схватил подушку и спрятал в ней свое лицо.
Никто не смеялся над ним. Все чувствовали, как тяжело этому человеку, и понимали, что горе его непоправимо. Он, как и все, был рожден для счастья, для радости, но годы ушли. Он с самых юных лет в поисках истины пошел в монастырь, чтобы безраздельно служить Богу, провел там юность и зрелые годы, за то, что был монахом, отбывает сейчас столь несправедливое наказание… И вот теперь — жестокое раскаяние, что избрал в жизни не тот путь. Он не отрицал Бога, любил богослужение и все церковное, как он выражался, благолепие, но теперь сильно раскаивался, что подавил, уничтожил в себе то доброе чувство, которое звало его к простой семейной жизни, к отцовству…
А Лева, глядя на то, как сокрушается монах, думал про себя: «Апостол Павел советует остаться, как он, то есть не иметь семейной жизни, но это кому дано. А кому не дано, тот, видимо, должен исполнять закон Божий — иметь семью».
Глава 9. Брат-кузнец
Левы услышал, что среди расконвоированных заключенных есть один — кузнец по специальности. Про него говорили, что он не ругается и слывет среди людей «божественным» человеком.
Лева передал ему записочку: «Кто вы? Как вы верите в Бога?» На следующий день кузнец сам пришел в зону — за черту ограды, где находились бараки заключенных, и нашел Леву. Этот высокого роста статный кубанец был брат во Христе. Встреча состоялась необыкновенно радостная. Кузнец даже пожалел, что он расконвоированный, хотя ему жилось гораздо лучше, чем заключенным за колючей проволокой, и сказал, что хотел бы быть там же, где Лева, в бараке, лишь бы иметь возможность общаться с ним.
– А не встречал ли ты в Прокопьевске
– Нам не разрешают ходить среди вольных, — ответил кузнец. — Но некоторые приходили к нам по делам ремонта, и я спрашивал. Нет, верующих в Прокопьевске они не знают.
– Может быть, они и есть, да таятся, — предположил Лева.
– Если нет, то будут, — уверенно сказал кузнец. — Город растет, многие приезжают, и здесь будет Церковь Христа.
Почти каждый выходной они встречались, беседовали, сидя на нарах, вспоминали лучшие годы, иногда тихо пели.
— Споем, брат. Люблю гимн «Ближе, Господь, к Тебе».
— О, это любимый гимн брата Ладина, старичка, в Самаре, которого сослали, — отвечал Лева. И они вполголоса запевали: «Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе…»
Расходясь, всегда тихо молились, и Лева обычно провожал брата-кузнеца до вахты. Когда тот доставал что-нибудь вкусное (а тогда в ларьках иногда продавали кетовую икру), он угощал Леву.
Однажды кузнец пришел задумчивый и расстроенный.
— Знаешь, брат, — сказал он Леве, — у меня такое переживание, что не знаю, как поступить. Недалеко от нашего лагеря поставили целый состав товарных вагонов. Начальство вызвало меня и говорит: «Оставь всю свою работу, поручаем тебе срочное дело: ты должен ковать решетки и прибивать их к окнам товарного состава. Если выполнишь порученное, горбуши наешься вдосталь». Ну, я, конечно, смолчал. Пошел в кузницу, подобрал проволоку, железо, и вот теперь делаю решетки. У нас разговор идет, что из лагеря готовится какой-то дальний, большой этап, и именно эти вагоны оборудуют для отправки заключенных. Я, конечно, понимаю все это, но вместе с тем думаю, могу ли я, как христианин, делать решетки для людей, для самих себя? С одной стороны, сам-то я не сажаю никого, с другой стороны — делаю решетки, вроде как участвую в создании неволи…
Вопрос брата заставил Леву призадуматься. Наконец, он произнес:
— Нужно молиться. Каждый из нас стоит перед Богом. Если что нельзя, совесть не позволяет, то лучше отпроситься на другую работу, а если сердце не осуждает, то Бог не взыщет… Кому как открыто, кто какого духовного уровня достиг.
Когда они встретились в следующий раз, кузнец рассказал, как пытался перевестись на другую работу, но начальство, видя его честность и добросовестность, отказало: мол, другим эту работу доверить не могут и настоятельно требуют, чтобы именно он делал решетки и прибивал их.
– Ну, и как же ты? — спросил Лева.
– Делаю и прибиваю, — смиренно ответил брат-кузнец. — Надеюсь, что Бог не взыщет. Я здесь ни при чем, что всех нас, людей вообще, в тюрьме держат…
И тут Леве невольно пришли на память строки стихотворения известного поэта Валерия Брюсова:
Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
И ему стало тяжело на сердце, когда он понял, что все тюрьмы, лагеря, решетки, замки — все-все до мельчайших деталей сделано самими трудящимися. Ведь не буржуи, не капиталисты строили тюрьмы, а тем более создавали всю лагерную систему: бараки, сторожевые вышки, колючую проволоку. — Все это для самих себя сделали сами рабочие.