В Иродовой Бездне. Книга 2
Шрифт:
— И когда же мне ждать окончательного решения? — но Левин вопрос так и остался без ответа.
Глава 10. В ожидании приговора
«И ныне чего ожидать мне, Господи? Надежда моя на Тебя».
Пс. 38:8
Потянулась, медленно потекла тюремная жизнь: та же огромная камера, те же люди, тот же голод, только более острый, потому что чем больше человек слабеет, истощает собственные запасы тела, тем сильнее ему хочется есть. Холод не воспринимался юношей как более сильный потому, что ослабевший
Однако душа юноши не застывала в этом холоде греха и разложения. Он часто молился — дышал горним воздухом небес, и это давало ему силу жить, А главное — Слово Божие, Евангелие — оно было с ним.
Вновь и вновь погружался он в музыку псалмов Давида. Теперь они не читались, а переживались. Лева припомнил, что, когда его исключили из школы, он учился на курсах пчеловодства, садоводства и огородничества, они проходили практику в садах. Лева носил тогда с собой красиво изданный миниатюрный псалтырь. В свободные минуты отдыха он читал его, старательно вникая в псалмы. Однако, несмотря на все его желание познать глубину псалмов, они были как-то своеобразно недосягаемы для него: он ощущал красоту их умом, но не сердцем. Теперь же, когда он проходил жестокую практику жизни, псалмы вошли в его сердце. Они словно стали его собственными, и ему отчетливо стало ясно, почему его предки, гонимые молокане, молились псалмами. В их страданиях, в их тяжелых бедствиях псалмы были так близки им, и они, обездоленные, гонимые, вопияли к Богу, молясь со слезами псалмами Давида. Так и Лева, не просто читал псалмы, а взывал ими к Богу всем своим существом.
— Что же ждет его впереди? Какой бы ни дали ему срок, здоровье уж подорвано. А он знал и слышал, как суров, как жесток режим этих, как их скорее в насмешку, чем всерьез, называли, исправительно-трудовых лагерей. Кого и как они «исправляли»?..
Лева не мог не думать и о другом. Кто знает, какой будет приговор? Быть может, придется уйти из жизни…
Ведь в перечне мер социальной защиты по второй части 10-го пункта 58-й статьи значилась и высшая мера — расстрел. И лишь при смягчающих обстоятельствах был оговорен срок заключения не ниже десяти лет.
Давно Лева не имел никаких вестей с Волги, не знал, что с мамой, с семьей, не знал, что с отцом и что вообще произошло за те месяцы, когда он находится под следствием: он был лишен всякой переписки… И снова один и тот же неотвязный вопрос: что его ждет?
Этот вопрос беспокоил не только его лично, но и любого из заключенных, у кого следствие было закончено и они ожидали решения без суда. Все они были как-то особенно задумчивы, чутко прислушивались к каждому стуку. По ночам ожидающих приговора внезапно вызывали. Куда? Зачем? В этап или еще куда — никто не знал. Они уходили и навсегда исчезали для товарищей по камере.
Много легче было, когда вызванному тут же объявляли приговор со сроком и тут же переводили в другую камеру — для этапа. Уголовникам было лучше всех. Они ждали суда, уходили на суд, и потом, обычно уже в тот же день, получали приговор и возвращались
«Только в Боге успокаивается душа моя» — думал Лева, глядя на окружающих. Ему вспоминались родные евангельские гимны, и, тихо напевая их, он ощущал прилив бодрости, силы, а когда он пел о Небесной Отчизне, его сердце ощущало новые, потоки любви. Вспомнился Леве и гимн, который, бывало, на собрании, перед его открытием, всегда предлагал спеть брат Ладин, старичок, тоже изведавший узы неволи:
«В край родной, в край родной,
В край родной страны,
В край мира, счастья, тишины
Стремлюсь я всей душой!
Ведь мир — не родина моя,
Ему душа чужда.
На небе дом мой и друзья,
Стремится дух туда!
К небесам, к небесам
Я поднял свой взор,
Я знаю, много близких там,
Я в мире до сих пор,
Жесток здесь бой, дни тяжелы,
И страшно мне в борьбе,
Темно среди греховной мглы
В скитальческой судьбе.
Недалек, недалек,
Злой борьбы конец.
Уж слышу песен я поток —
Идет к борцам Отец.
Чего глаз смертный не видал
И в мыслях не имел,
О чем я слухом не слыхал —
Там будет мой удел!
Надежда, вера и любовь, характерные для церковных песнопений окрыляли душу Левы. Мирские же, особенно тюремные, песни своей безысходной тоской навевали грусть. Такую безысходно тоскливую песню пели, например, заключенные в ожидании приговора:
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла;
Своему родному сыну
Передачу принесла.
Передайте хлеб сыночку,
А то люди говорят,
Что в тюрьме всех за решеткой
Часто голодом морят.
Тут привратник улыбнулся:
«Твой сыночек осужден,
Осужденный прошлой ночью
На покой отправлен он.
Его чехи расстреляли
У тюремной у стены.
Когда приговор читали,
Знали звездочки одни».
Пошатнулась мать-старушка,
Покачнулася, слегла —
У привратника невольно
С глаз скатилася слеза.
«Передайте, я купила
На последние гроши
Передайте заключенным
На помин его души».
Со слезами мать-старушка
От ворот тюрьмы пошла.
И никто про то не знает,
Что в душе она несла.
Сколько безутешных матерей, разбитых семей! Кому же назначено утереть эти слезы, утешить, дать радость? И в душе Левы зазвучал ответ:
Христос лишь Один,
Христос лишь Один
Утешит Он тебя…
Ожидающим приговора давали читать книги из тюремной библиотеки. У Левы особый интерес вызывали произведения Н. С. Лескова. Этот писатель не просто описывал окружающее, чаще всего простонародную среду, в чем остро ощущалась обостренная симпатия ко всему доброму и светлому в людях. Мир верующих, ищущих истину, был особенно близок Лескову, и писатель старался показать ценность добрых дел на фоне серой, однообразной жизни. Вот если бы все писатели обладали присущей Лескову глубиной и основательностью, — думал Лева, — они смогли бы передать миру, как велик Бог, как хорошо, живя в любви, нести добро людям.