В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— Я примерно представляю, — сказал Гарамов.
— Отлично. А теперь снимите свою одежду.
Гарамов посмотрел на японца. Тот улыбнулся:
— Никто не должен видеть, что вы советский офицер. Извините, господин Гарамов, но это необходимо.
Гарамов, не сводя глаз с японца, сел. Стянул сапоги, снял китель, брюки. В дверь постучали. Исидзима подошел к двери, спросил тихо:
— Кто там?
Услышав ответ, показал Гарамову: спрячьтесь за дверь. Потом повернул ключ. В щель было видно: вошел невысокий блондин во фраке. В одной руке он держал стопку
— Подождите в коридоре, господин Корнев.
Блондин молча поклонился и вышел. Исидзима протянул Гарамову одежду. Стал наблюдать, как Гарамов одевается.
— Галстук повяжу я, — предупредил он, когда Гарамов стал оглядывать себя в зеркале.
Подождав, пока Гарамов наденет фрак и завяжет шнурки на туфлях, Исидзима чуть отступил. Поморщился:
— Выбриты вы плохо. — Он некоторое время стоял, раздумывая. — Ладно, сойдет. Свой парабеллум можете спрятать за пояс.
Пока Гарамов прятал документы и оружие, Исидзима повязывал ему галстук. Осмотрев работу, подошел к двери, открыл ее, сказал по-русски:
— Господин Корнев!
Блондин, войдя, поклонился.
— Познакомьтесь: господин Корнев — господин Гарамов.
Все это Исидзима сказал совсем другим тоном: брезгливо, жестко и отрывисто.
— Господин Корнев, этот человек прибыл со специальным самолетом, который стоит сейчас у отеля. Прошу во всем помогать ему. Вы поняли?
Корнев поклонился, косясь на Гарамова.
— Прежде всего отведите его в комнату обслуживающего персонала. Накормите, если он этого захочет. Ночной завтрак готов?
— Так точно, Исидзима-сан.
— Хорошо.
Корнев вышел. Исидзима сказал тихо:
— Сейчас я пойду к генералу Исидо. У нас должен состояться важный разговор. Ему я скажу, что достал специальный самолет, чтобы вылететь отсюда. Что вам нужно для того, чтобы взлететь? Говорите коротко. Горючее — сколько? На полную заправку?
— Да.
— Что еще?
— Исправить рацию и навигационные приборы.
— Достаточно ли будет для этого одних материалов или надо вызвать специалистов с аэродрома?
— Думаю, экипаж исправит сам.
— Хорошо. Но для верности я попробую достать рацию и необходимые приборы. Пока Исидо еще обладает властью и может приказать, чтобы сюда доставили все что надо.
— Хорошо. На борту нашего самолета находятся врач и медсестра. Кому-то из них также потребуется посетить отель.
— Ваша медсестра молодая? Хорошенькая?
— Какое это имеет значение?
Гарамов удивленно посмотрел на Исидзиму. Нет, японец как будто говорит совершенно серьезно. Но ведь этот вопрос — хорошенькая ли медсестра — явно не к месту. И когда Исидзима приложил руку к груди, Сергей спросил:
— Повторяю, господин Исидзима, какое это имеет значение?
— Большое. В нашем отеле есть штатные девушки — японки, китаянки, русские. Если ваша девушка более-менее прилично выглядит, я передам ей с вами на борт платье, которое обычно в нашем отеле носят русские девушки. Вы понимаете?
—
— Ваша медсестра, если потребуется, сможет выходить из самолета под видом моих девушек.
— Но при чем тут «молодая, красивая»?
Исидзима криво улыбнулся:
— Армейский вопрос, дорогой господин Гарамов, вы уж простите. Японская контрразведка, как вы выражаетесь, не лыком шита. Всему Ляодуну известно, что у меня здесь, в «Хокуман-отеле», собраны лучшие красавицы Маньчжоу-Го. Если, еще раз меня извините, ваша девушка будет некрасива — у контрразведки найдутся серьезные поводы для размышлений. Так она красива?
Гарамов пожал плечами:
— Да.
— Очень хорошо. Сейчас Корнев проводит вас в комнату официантов, и ждите меня там, а я иду к генералу Исидо.
Гарамов посмотрел на часы — с момента его выхода из самолета прошло двадцать семь минут.
— Не получится, господин Исидзима. Оставив самолет, я назначил контрольный срок. Он истекает через три минуты.
Исидзима внимательно посмотрел на него.
— Ну что ж, идите с Корневым, он даст вам платье для девушки — и можете пройти на самолет. Заодно сообщите вашим людям о нашем разговоре. Но чем скорее вы выйдете оттуда и вернетесь в комнату официантов, тем лучше.
Сразу же как Гарамов оставил «Дуглас», штурман распределил всех, кроме Арутюнова и Вики, по постам. Сам он занял точку в средней части самолета. Радист и бортмеханик прошли в хвост и сели у иллюминаторов, второй пилот по собственному желанию остался в кабине. Этот пост каждый оценил про себя как самый трудный.
И наступил час ожидания и неопределенности, которые изматывают людей, изучивших войну. Они не любят тишины. Как ни храбрись, сколько шуток ни отпускай — все они по горькому опыту знают, что за этим обычно следуют бьющие в упор пулеметные очереди или рвущие людей в клочки разрывы снарядов. И сейчас, хотя снаружи все казалось мирным, тишина и уход Гарамова были тягостными. Но все терпели, только изредка кто-то из раненых просил пить или поворачивался. В таких случаях Вика склонялась над носилками, давала кружку с водой, поправляла повязку и шептала:
— Потерпи. Потерпи, милый. Сейчас перевязку будем делать.
Постепенно всем в самолете стало казаться, что главное — это и есть перевязка, которую обещала раненым Вика. Последним, кто видел, как Гарамов вошел в заросли, был радист, наблюдавший из хвостовой части за рощей. И теперь каждый раз, когда кто-то спрашивал его: «Ну как там, не видно капитана?» — радист отвечал разочарованным мычанием, которое звучало примерно так:
«Ээ-а».
Все знали, что самый большой обзор открывается из кабины, пилотов, обращенной к ясно уже различимой в рассветных сумерках стене. Штурман, наблюдавший из средней части за полосой прибоя и вышкой, часто заходил в кабину. Стараясь не смотреть в сторону мертвого Михеева, он на несколько минут застывал рядом со вторым пилотом. Оба всматривались в окна здания, в кусты роз и магнолий, в песчаные дорожки, полого спускавшиеся к пустому причалу.