В изоляторе
Шрифт:
Мужская камера недоумевает: на выкрики и ругательства, которые помогают коротать тягучее тюремное время, Жиганка отвечает коротко:
— Заткнитесь!
Узнав, в чем дело, мужчины сожалеют, что у них некому рассказывать. Добрососедские отношения, однако, поддерживаются. Делятся продуктами и куревом. Зинка-Лисичка безропотно таскает парашу и прислуживает Жиганке. У Жиганки большой узел белья и платьев, каждый день она надевает что-нибудь новое. Зинка от нарядов восхищенно ахает и закатывает глаза. Когда Мария Федоровна отдыхает, Катя через щелку в стене любезничает с Витькой-вором.
— Ты не очень-то марьяжь
— А что мне ваши законы? — встряхивает волосами Катя, — меня, может, завтра на «материк» повезут, чего не покрутить голову красивому мальчику.
— Получишь нож в грудь, узнаешь, как крутить.
Зима. На коротких прогулках глаза слепнут от яркого солнца, снега и василькового неба. Кажется странным, что это все существует на свете. Странно, что в чистом морозном воздухе протяжно гудит гудок, и для кого-то это обозначает обед, начало и конец работы. Иногда через забор доносятся детские голоса, музыка из репродуктора, гудки автомобилей, скрип саней. Совсем непохожая, отчужденная, другая жизнь.
Здесь же весь мир вместился в шесть квадратных метров темной, вонючей камеры, ограничен пайкой хлеба, ожиданием — на сколько лет осудят.
Катю после обеда вызывают на допрос. Она просит Марию Федоровну не рассказывать без нее «Аэлиту». Возвращается с пачкой папирос — подарок следователя. Полпачки великодушно отсылают в мужскую камеру, вторую половину делят среди женщин. Лежа на нарах, все блаженствуют: курят и слушают рассказ Марии Федоровны. В железной печке трещат дрова, гудит ветер в трубе, сизый папиросный дым клубами плывет по камере, волчьими глазами горят огоньки папирос. Мария Федоровна описывает приземление межпланетного корабля на Марс и марсианский пейзаж.
В мужской камере кто-то приятным тенором поет:
— Шик сменила простая рубашка, В глазах погасли былые огоньки, Д-а-а-леко от родного очага Нас угоняют с тобой в Соловки…Щелкает отпираемая дверь и на пороге женской камеры появляется надзиратель. Запинаясь и еле разбирая бумагу, он читает:
— Воронова Елизавета Ивановна, она же Филимонова Анна, она же Березовская Ираида, она же Демидова Фекла…
Весь этот пышный букет, оказывается, принадлежит Жиганке.
— Все, — говорит она, — отгулялась Жиганка, — и извергает дикую, бессмысленную ругань.
В камере наступает напряженная тишина.
— Сон я нехороший нынче видела. Будто девчонкой в церкви стою, а церковь убрана золотом и серебром. А рядом мать моя, покойница, по голове гладит и зовет куда-то. — Жиганка закуривает подсунутую Катей папиросу.
— Быстрее одевайся, — говорит надзиратель и выходит из камеры.
— А на черта мне одеваться? — опять ругается Жиганка. Достает свой объемистый узел-сидор и начинает раздавать его содержимое. Изредка Жиганка глубоко затягивается папиросой, еще глубже западают ее маленькие, злые светлые глаза, но руки не дрожат и в движениях нет суетливости.
Мария Федоровна не хочет брать у нее халат, юбку и шелковые трусики.
— Бери, — кричит Жиганка, — нечего добру пропадать.
Валька и Зинка-Лисичка жадно хватают вещи. Катя даже не смотрит,
— Это тебе, Зинка, добавочно — за верную службу!
Через несколько минут возвращается надзиратель и обалдело смотрит на Жиганку в короткой розовой рубашке с бретельками, в валенках и с папиросой в зубах.
— Очумела ты, что ли? Хоть бы немного прикрылась.
— Какого дьявола мне прикрываться?
— Через двор, например, идти холодно, мороз большой!
— Ничего, мне теперь недолго будет холодно! — и Жиганка нехорошо, хрипло смеется. — Чего глаза вылупил, не видел никогда? Тебе велено меня привести, ну и веди!
Надзиратель думает, что Жиганка, в сущности, права: ему приказано ее доставить, а остальное его не касается.
— Прощайте, девки! Поминайте Жиганку!
Перед завизолятором, в его «кабинете» на вахте, Жиганка предстает в этом скромном виде. В «кабинете» вместе с завом садит краснощекий молоденький уполномоченный райотдела. Ошалелыми глазами он смотрит на Жиганку. Под тонкой розовой рубашкой выпирают ее тучные груди и крутые бока. Рубашка кончается высоко над коленками. Все смуглое, крепко сбитое тело Жиганки в непристойной татуировке. Несколько минут мужчины смотрят на Жиганку, потом точно по команде отводят глаза.
— Телефонограмма пришла…
— Знаю, — обрывает Жиганка.
Завизолятором зачитывает телефонограмму: расстрел Жиганке заменяется новыми десятью годами, они плюсуются к ее старому сроку. Теперь у Жиганки сорок лет заключения.
— А я думала, меня того… в расход, разрешите прикурить, гражданин начальник, — и, не дожидаясь ответа, она лезет к завизолятором, тот откидывается на стуле и протягивает ей зажженную папиросу.
— Вот, — пытается вразумить Жиганку уполномоченный, — вы бы подумали над своей судьбой. Советская власть дарует вам жизнь, надеется, что вы исправитесь, станете настоящим человеком…
— Что-то холодно, — жмется Жиганка, и тело ее покрывается гусиной кожей.
Завизолятором делает в сторону уполномоченного жест рукой, мол, уговаривать Жиганку бесполезно и говорит:
— Распишись, — а потом дежурному: — дайте этой дуре мою телогрейку дойти до камеры.
Жиганка неумело расписывается, небрежно накидывает телогрейку на плечи и поворачивается к сидящим чуть-чуть прикрытым рубашкой широким задом.
В камеру Жиганка входит с залихватской песней:
— Кому тюрьма, а мне горница. Я не фрайера жена, а вора любовница!Присаживается на нары и удивленно говорит:
— Вот оказия! Опять вышку на новую десятку заменили!
Мужская камера, узнав в чем дело, кричит «ур-ра!»
— Раз меня не отправили на луну, то отдавайте обратно мои вантажи, — объявляет Жиганка.
Первой, поспешно, с виноватой улыбкой, отдает вещи Мария Федоровна; помедлив, все ужасно скомкав и измяв, протягивает свою долю Валька. Катя с явным сожалением стягивает с себя зеленую шерстяную кофточку.
— А я собралась в твоей кофточке на суде выступать, говорят, что вещи смертников приносят счастье.