В кавычках и без

Вершовский Михаил

— Почему «к сожалению»?

— Видите ли, иное отношение к вере, к церкви. То, что в большинстве это люди, как мы говорим, не «воцерковленные», это понятно. И исправимо, конечно. Это все вещи и невеликие, и нестрашные — ну, не то и не тогда сделал, не в тот момент со свечей к образам пошел. Наука нехитрая и постижимая. Но вот другая сторона… Как-то не спешат они помочь церкви, пусть даже тем малым, чем пока могут. Ведь та же первая волна — большинство выехало ни с чем, работали за гроши и где попало — и ведь храмы строили, миром, кто чем богат. Не от великих денег. А нынешние — в первую очередь свою жизнь обустроить, на ноги встать, да покрепче — а уж потом если сил и желания останется…

— Не знаю, но мне кажется,

что понять их в чем-то можно. И желание вполне естественное, и ни родных, ни близких в эмиграции. Строить свою и детей своих жизнь с нуля, без надежды на дедушку с бабушкой. К тому же, спайки нет той, что у «первой волны» — та-то общей бедой крепко была сцементирована. Есть, однако, и другая сторона медали. Прежние «волны» кроме памяти драгоценной, в России никого и ничего не имели. Если же и имели, то ни тени надежды не было на то, что восстановится хотя бы ниточка из оборвавшихся враз связей. А нынешние… Многие оставили там самых близких людей, живущих в крайне стесненном, а то и просто отчаянном положении. Естественное желание помочь — при возможностях пока ограниченных. Так что порой этот доллар и на две, и на три семьи делить приходится.

— Это так… Но есть и другое. Потребительское отношение. И не мне одному так показалось. То-есть, иду в церковь в расчете на то, что получу что-то. Что-то дадут. С работой ли помогут, с деньгами ли, с делами иммиграционными, еще с чем… А не помогут — да и чем церковь с этим может помочь, как? — так и зачем мне она. Сколько уж народа из «последних» появилось так вот, да исчезло — «не дали». А ведь дает церковь, и как же много дает — да не того, за чем эти люди приходили. Только не подумайте, что я это обо всех «новых». Люди — они и есть люди, все разные.

— Подытоживая разговор о вас, о. Герман. Вы — поляк по крови, урожденный американец, живущий в Канаде, служащий настоятелем русской церкви. Суммируя до наипростейшего: сами-то вы кем себя считаете? Русским?

— Русским?… В определенной степени — да. Во всяком случае, когда меня спрашивают о том, кто я такой, я отвечаю: «Русский православный священник». Или еще проще: русский православный человек. Скажем, беда — она ведь всюду беда. Но когда беда происходит в Росии, я ощущаю ее как-то ближе, острее… Просто потому, что и полюбил Россию, и глубже почувствовал ее. А русская культура… Для меня это в первую очередь было и Православие, и Достоевский, и традиция красоты, которая спасет мир… Да вы русский, что же мне вам-то объяснять…

… Последние дни доживает маленькая церковка на Карлинг Авеню. Переезд в новый храм, которого ждут с нетерпением, окрашен и грустными тонами. Оставляют здесь люди кусочек души, кусочек сердца — и немалый. Глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Виталий, присутствовавший при закладке нового храма, посетил и этот, оставляемый. И, пройдя по нему, заметил: "А ведь жаль будет уходить, а? Тепло душе здесь — намолено."

… Стоят, молятся, поют в маленьком храме — рядом, плечом к плечу — потомки дворян и крестьян, покрытых славой российских генералов и простых русских солдат, стоят бывшие советские летчики и инженеры, моряки и художники, люди родом из Европы, Африки, Северной и Южной Америки. Стоят англосаксы и украинцы, евреи и осетины, профессора и студенты, бизнесмены и рабочие.

— Еще молимся за многострадальную страну Российскую и православных людех ея, во Отечестве и рассеянии сущих…

Господи, помилуй.

МОИСЕЙ, ВЗЫВАЮЩИЙ К НАРОДУ

6 октября 1999

[Эта статья также была написана для «Независимой газеты», но в силу каких-то причин публикация откладывалась, пока само событие, ставшее отправной точкой статьи — юбилей Чарлтона Хестона — не перестало быть актуальным…]

Явление,

известное в Америке под малосимпатичной идеологической вывеской «политической корректности» приобретает новые и все более уродливые формы. Процессы, начинавшиеся под знаменем борьбы за терпимость в американском обществе, за отстаивание прав «униженных и оскорбленных», постепенно превратились в откровенно тоталитарные механизмы, ограничивающие свободу выражения и научного исследования, насаждающие идеологически обязательные нормы деловой и просто межчеловеческой активности. Словарь «измов» раздувается с каждым днем: к ставшим уже обязательными элементами американского английского терминам «мужской шовинизм» и «сексизм» (дискриминация по половому признаку, где в виду почему-то имеется только дискриминация женщин) постоянно добавляются новоязовские уродцы: «эйджизм» (дискриминация по возрастному признаку), «лукизм» (предпочтение, отдаваемое людям с более привлекательной внешностью) и даже «эйблизм» (предпочтение более способных индивидов менее одаренным). Ушли в небытие «негры» (поначалу превратившиеся в «черных», чтобы затем стать «афроамериканцами»), «индейцы» (ставшие «коренными американцами» и «первыми нациями»), «инвалиды» (в нынешней упаковке «двигательно ограниченные») и даже «умственно отсталые» (по новой номенклатуре обретшие трудно переводимый титул "mentally challenged" — «ментально соревнующиеся» или «преодолевающие ментальные барьеры»). По замыслу авторов, все эти нововведения были призваны уменьшить социальную напряженность в обществе и обеспечить равенство граждан независимо от их пола, этнического происхождения, сексуальной ориентации и так далее.

Однако результаты эксперимента сплошь и рядом оказались совершенно противоположными намечавшимся (если принять на веру действительно благие намерения пропагандистов «политической корректности»). Вместо предполагавшегося равенства общество раскололось на группы, каждая из которых жаждет быть «более равной, чем другие»; традиционная американская парадигма самостоятельности и самообеспеченности все более вытесняется максимой «мне положено»; разворачивающаяся борьба с «расовой, этнической и религиозной ненавистью» сопровождается истерической агрессивностью самих «борцов». Рабочие и служащие находятся под постоянным стрессом, вызванным не одной лишь борьбой за существование, но и необходимостью контролировать себя на каждом шагу, дабы не допустить ни неосторожного слова, ни даже неосторожного взгляда. Работодатели зачастую вынуждены довольствоваться не лучшим, а положенным — в соответствии с обязательными расовыми, сексуальными и прочими квотами.

Одновременно мораль и нравственность пребывают в не просто ощутимом, но болезненном упадке: здесь и неудержимая городская преступность, и растущее количество абсолютно немотивированных убийств (и все чаще — в американских школах), и небывалый уровень подростковой беременности, и разрушение традиционной модели семьи, и общее пренебрежение к закону и его представителям (достаточно вспомнить апатию населения США по отношению к «Моникагейту» и иррациональную — хотя и искусственно подогревавшуюся — неприязнь к упрямому прокурору Старру).

В такой ситуации может показаться странной или, по меньшей мере, надуманной позиция Национальной ассоциации огнестрельного оружия (НАОО), утверждающей, что нынешняя война, которую леволиберальный истэблишмент объявил ассоциации, есть не что иное, как битва за будущее всего американского народа, всей страны — в том ее виде, который был сформирован отцами-основателями и развит последующими поколениями пионеров. Какая может быть связь между вышедшей из-под контроля «политической корректностью», нынешним плачевным состоянием морали — и правом американцев иметь в личном пользовании винтовки и пистолеты? Президент НАОО Ч. Хестон убежден: самая прямая.