В конце концов
Шрифт:
— Вы не опасаетесь, что кто-то из подсудимых захочет воспользоваться опытом доктора Лея?
— О, нет. Сейчас это исключено. Вы сами в этом убедитесь.
Хорват уже пришел. Высокий, черноволосый парень, на котором ладная форма 1-й американской дивизии сидит как-то особенно красиво. По массивным коридорам идем в тюрьму. Несколько раз на дверях гремят какие-то замки, часовые спрашивают пропуск. Наконец мы в главном зале этой тюрьмы, которая стала последним убежищем тех, кто мечтал и не только мечтал, но и планировал простереть понятие «немецкое жизненное пространство» на все пять континентов Земли. Тюрьма трехэтажная. На верхних этажах двери камер выходят на железные галереи. Но
Солдаты стояли буквально замерев и даже при появлении высшего тюремного начальства не отвели глаз от отверстий в двери.
— Ну что? Может кто-нибудь у меня отправиться вслед за Леем? — не без самодовольства произнес начальник тюрьмы.
— Действительно, довольно надежно.
— Я сам создал эту систему, — сказал полковник Эндрюс с гордостью изобретателя, осчастливившего человечество великим открытием. — Отличная система, не правда ли? Но это очень трудно стоять вот так, не отрывая глаз от отверстия. Мои ребята долго не выдерживают. Сменяют их трижды в час. Устанавливаем для них дополнительный отдых.
— А можно заглянуть в камеру?
— Пожалуйста.
Мы как раз остановились у двери № 1. На ней висела эмалированная табличка: «Г. Геринг». Полковник приказал часовому отступить. Я заглянул в волчок. Передо мной была квадратная глухая комната размером три на два с половиной метра. В глубине — койка, стул, столик. Справа — у двери — рукомойник и параша. «Второй наци» Германии сидел на койке в сапогах, в том же сером замшевом мундире и, поставив на стул крышку от алюминиевого котелка, что-то неторопливо ел из нее. На столике лежали какие-то бумаги, стояла женская фотография в рамке…
Гесс в вязаном свитере, в рубашке без воротничка что-то читал. Должно быть, услышав шум в коридоре, он поднял глаза. Наверное, именно такой взгляд бывает при приближении людей у волка, попавшего в капкан, — столько было в нем бессильной злобы… Заукель — этот страшный эсэсовский воротила, распоряжавшийся судьбами миллионов рабов, маленький, незначительный, перебирал на столе какие-то фотографии, любуясь то одной, то другой…
Глава морских корсаров гросс-адмирал Редер, отправивший на дно морское сотни мирных судов и множество торговых караванов, в теплом стариковском жилете и в подтяжках делал из бумаги петушка. Несколько таких петушков уже стояло на столике. Вид у адмирала был мирный, скучающий, как у пассажира, ожидавшего на вокзале запоздавший поезд.
Перед уходом снова заглянул в волчок двери «второго наци». Крышка от котелка была пуста, Геринг подбирал остатки пищи с помощью галеты, а потом отправил ее в рот… Потянулся… Вздохнул и замер, уставившись своими голубыми глазами в угол. Невольно подумалось: этот человек, больше всех кричавший о жизненном пространстве арийских наций, мечтавший стереть с земли, будто резинкой, целые народы, сейчас вот живет в этой келейке и рад будет прожить здесь всю жизнь, если ему, конечно, удастся ее сохранить. Он, один из богачей разбойничьего рейха, на лукулловы пиры которого когда-то мечтала попасть вся берлинская знать, доволен тем, что чисто облизал крышку от котелка кусочком галеты.
И еще подумалось: сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать.
10. Путешествие с Константином Фединым в его юность
В суде продолжается предъявление
Но оказывается, что это еще не все, что в запасе обвинения есть новые и новые ужасающие улики. Такие улики мы видели сегодня. Суду была предъявлена серия кустарных изделий из человеческой кожи. Оказывается, жена начальника одной из фабрик смерти тяготела к искусству. Она решила создать единственную в мире коллекцию татуировок. Да, да, татуировок, которые иные люди делают себе, накалывая под кожу сажу, синьку или фуксин. Этим особенно увлекаются моряки. В портовых городах есть специальные заведения, где самые затейливые татуировки делаются по рисункам художников и представляют собой своего рода творчество.
Так вот эта нацистская фрау, которая, кстати сказать, по характеристике окружающих, слыла женщиной набожной, хорошей матерью и добродетельной супругой, коллекционировала эти татуировки, разумеется, вместе с кожей. Когда появлялся в лагере заключенный с татуировкой, ей немедленно об этом сообщали. Глазом знатока она оценивала татуировку, и если та ей нравилась, человека умерщвляли, свежевали, вырезали кусок кожи с нанесенным на нее рисунком, вымачивали в жиру, а потом выделывали по какому-то специальному способу. Лучшие оригинальные экземпляры шли в коллекцию фрау. Из тех, что попроще, выделывались абажуры, настольные бювары, сумочки и всякая галантерея. Несколько толстых альбомов с образцами татуированной кожи из коллекции этой женщины были сегодня представлены суду. Показывались также абажуры и бювары, которые эта дама дарила как сувениры женам начальников и высокопоставленным знакомым.
И снова была паника на скамье подсудимых. Шахт сидел, закрыв глаза, фон Папен демонстративно затыкал уши. Нейрат не поднимал головы, а Геринг и Гесс демонстративно перешептывались с нарочито бесстрастным видом, хотя легко можно было заметить, что и им, должно быть, страшно. Снова кого-то в беспамятстве увели с гостевого балкона.
Нервы так взвинчены, что нужно чем-то отвлечься. Мы уговорили Константина Федина вечерком погулять по Нюрнбергу. Впрочем, «погулять» здесь совсем не подходящее слово. Более подходящее будет «полазить», потому что, как я уже писал, улиц в центральной части города в строгом смысле слова уже нет, а есть лишь асфальтированная траншея между грудами развалин.
Итак, мы с Фединым пошли гулять и с нами наш Оловянный солдатик, который, как мне кажется, немножко влюблен в Константина Александровича. Пройдя более или менее разобранные кварталы, мы очутились на узенькой дорожке, проложенной меж гряд битого кирпича и причудливых закопченных обломков старинных зданий. Мы шествовали гуськом — так легче было пробираться там, где тропинка сужалась и обломки стен преграждали ее.
Федин возглавлял процессию. Несмотря на больную ногу, которую повредил уже здесь, в Германии, шел он быстро, уверенно находя дорогу, шел, попыхивая трубкой, оставляя нам, идущим за ним вслед, в качестве ориентира приятный медовый запах хорошего табака. Как он тут, в этой каменной каше находил путь, бог его знает, ибо лишь изредка на перекрестке поднимался кусок уцелевшей стены с синей табличкой названия улицы.