В краю гор и цветущих долин
Шрифт:
Ей не было дела до «орлов», единственная военная форма, которая ей нравилась – форма Ивана Коновальцева. Только чтобы видеть его в ней, она и вступила в Союз.
Затем она шла в медленно текущей толпе, со всех сторон её жали незнакомые люди, по голове стучали красные воздушные шарики, в ухо хрипел лозунгами мегафон. Иван шагал впереди, в одном строю с партийным начальством, а если бы он шёл рядом, если бы она сжимала его ладонь, а не холодный флагшток, то как было бы чудесно вместе разделить дух праздника.
Демонстрация
Лера свою палку с намотанным флагом отдавать не хотела.
– Моё, моё, – рычала на тянувшиеся к ней болотного цвета армейские рукава.
Устав отбиваться, она залезла на стол, расправила красное полотнище, и взмахнула, хлестнув Коновальцева по выбритой щеке.
– Вставай, проклятьем заклеймённый, вставай на смертный бой! Даёшь революцию!
Своими воинственными криками она переполошила австрийские куртки. Они копошились, точно насекомые, подпрыгивали, пытаясь зацепить и отнять флаг, шуршали от злобы. Коновальцев протискивался к столу, потрясая кулаками, крича во всё горло:
– Угомонитесь немедленно, угомонитесь немедленно!
Из кабинета выполз Козинцев.
– Ух ты – вышли из бухты, – его хриплый, тяжёлый возглас усмирил попытки курток устроить самосуд. – Вот это у вас митинг. – И Михаил Андреевич двинулся по своим делам вглубь Комитета.
Иван глядел на Леру исподлобья, лицо его зеленело, становясь одного цвета с кителем. Выделялся лишь взгляд – лютый, нечеловеческий.
– Пожалуйста, я прошу тебя, слезь.
Уверенный голос, ничем не выдающий напряжение. Но Лера знала – сердце, спрятанное под толстой тканью кителя, сердце, пронзённое партийной вертикалью, разрывает нешуточная ненависть. Ох, она сломает это сердце, чего бы ей ни стоило, она его сломает.
– На, отнеси палку, сделай хоть какую-то работу, как все. Хотя нет. Я сама отнесу, покажи куда.
Веранда от пола до потолка была забита пакетами с флагами, коробками с кепками, свёрнутыми и напоминавшими древние свитки транспарантами. С самого верха кучи бессмысленным взором встречал вошедших портрет Лукашенко. Никто уже не помнил, как и зачем он здесь оказался. Внизу подобно свече у подножья памятника стоял оранжевый конус, один из тех, которые выставляют дорожные службы. Куча скрипела, и если бы по веранде прошёл порыв ветра, всё нагромождение рухнуло бы, погребя под собой и портрет, и свечу.
Однако Лера пришла в восторг:
– Какая красота! Какая красота! Зачем
– Значит, ты решила поднять бунт.
– А конус? Какой очаровательный, он тут ни к селу ни к городу, – она примостила пыльный конус на макушку. – Теперь у меня есть колпак.
Веранду и кабинет бухгалтера разделяло распахнутое окно. В кабинете сидел Козинцев и просматривал какие-то ведомости. Коновальцев не без опаски следил за возможной реакцией начальника.
Лера сняла конус с головы и обратилась к нему с гамлетовским трагизмом, будто к черепу Йорика.
– Конус, скажи, зачем я сюда пришла? Флаги, скажите, зачем я вами размахиваю? А ты мне скажи, – она резко повернулась к Ивану, – ты мне скажи, что я значу для всех вас?
Иван сложил ладони в треугольник – жест, который всегда предшествовал профилактической беседе. Сейчас нравоучения посыплются на голову Леры камнями.
– Ты коммунистка. Ты состоишь в одной из самых уважаемых организаций в городе. Ты руководишь всей нашей информационной работой, на тебе держится наше оповещение.
– Разве это может определять меня как личность?
– Что ты имеешь в виду?
– А что у вас здесь есть ещё? – Лера полезла в коробку. – Футболки какие-то, кепки. О, а это что?
Она извлекла книгу с багровой обложкой и золотистой надписью: «ЛЕВ ТРОЦКИЙ. ИСТОРИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».
– Выброси это сейчас же! – Коновальцев потянулся к окну и захлопнул раму. Козинцев приподнял голову, осмотрелся и вернулся к ведомостям.
– А я, может, прочитать хочу. Почему мне нельзя читать? Я, может, хочу узнать про… чего там? Про историю русской революции.
– Давай мы с тобой потом об этом поговорим.
– Поговорим? Поговорим? Я не хочу, чтобы мне на блюдечке приносили разжёванное. Это я с тобой поговорю.
– Послушай, у нас впереди важные мероприятия. Наша организация должна греметь. Греметь на весь город. И ты человек, как я уже говорил, на котором держится вся наша информационная работа. Без тебя и без усилий каждого члена организации ничего не выйдет.
– Я тебя…
Она не договорила. Густо покраснев, прошмыгнула мимо Коновальцева и выскочила прочь из веранды.
– Привет, Лерочка, – раздался из кабинета голос Розы Белоусовой. – Подойди сюда, сядь.
Балабанова повиновалась. Она испытывала к старухе странное уважение, граничащее с боязнью.
– На, возьми, – Белоусова кинула на стол горсть конфет в цветных обёртках. – Помяни первого моего мужа, у него сегодня годовщина.
И, вытянув шею, приблизилась старческим сморщенным лицом к лицу девушки.
– Ты что, уходить собралась? Что там у вас произошло?
– Да нет, – каким-то целомудренным голосом ответила Лера.