В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

Лурье Яков Соломонович

Правда, два сюжета, которые могли быть реализованы в беллетристическом произведении (в дополнение к уже упомянутому замечанию об Остапе Бендере с граммофоном), в «Записной книжке» намечены. Ильф думал рассказать о создании советского киногорода и о затеянных в связи с этим путешествиях за границу двух экспедиций в Афины и Голливуд. После ряда достаточно нелепых приключений обе экспедиции, встретившись в Париже (в публичном доме «Сфинкс»), возвращаются на родину: «Они сами вскоре не понимают уже, были ли в Афинах, ходили ли по берегу Тихого океана. Иногда только спросонок один из них заорет: «Ту дабл бэд». И это все» (Т. 5. С. 222).

Другой сюжет, разработанный более подробно, отчасти

перекликается с «Мастером и Маргаритой»: как в романе Булгакова, здесь в современную жизнь вторгаются сцены, в которых участвуют древние римляне, но сцены эти развиваются не параллельно, как в «Мастере и Маргарите», а в едином действии. Римские легионы завоевывают советскую Одессу (обычно литературоведы говорят в этом случае о нэповской Одессе, но в действительности речь идет о посленэповском времени — после отмены частной торговли, которую восстанавливают римляне) и растворяются в ней (Там же. С. 226–230). Е. Петров отнесся к этому замыслу отрицательно, и Ильф, очевидно, понял его неосуществимость и ограничился набросками. Весь остальной текст «Записной книжки» не может рассматриваться как заготовки будущих сочинений. Не была последняя книга и дневником. Это замечал и сам автор:

«Если это записная книжка, то следовало бы писать подробнее и ставить числа. А если это только «ума холодных наблюдений», тогда, конечно… Начал я записывать в Остафьеве, потом делал записки в Кореизе, теперь в Малаховке» (Там же. С. 232).

От дневника и записной книжки последнюю работу Ильфа отличает и то обстоятельство, что ей предшествовал ряд рукописных записей и что здесь отражены не только события, происходившие вовремя ее написания, но и более ранние — начиная с февраля 1934 г. (смерть Багрицкого).

Евгений Петров, написавший предисловие к посмертному изданию «Записных книжек», справедливо заметил, что последнее произведение Ильфа «поэтично и грустно». Конечно, в какой-то степени это было связано с болезнью автора — он подводил итоги жизни, думал о приближающемся конце:

Такой грозный ледяной весенний ветер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно как мне не повезло… (Т.5. С.217).

… Раньше, перед сном, являлись успокоительные мысли. Например, выход английского флота, кончившийся Ютландской битвой. Я долго рассматривал пустые гавани, и это меня усыпляло… Теперь нет этого. Все несется в диком беспорядке, я просыпаюсь ежеминутно. Надоело… (Там же. С. 219).

… Я сижу в голом кафе «Интуриста» на ялтинской набережной. Лето кончилось. Ни черта больше не будет. Шторм. Вой бесконечный, как в печной трубе. Я хотел бы, чтобы жизнь моя была спокойней, но, кажется, уже не выйдет. Лето кончилось, о чем разговаривать…

… Осадок, всегда остается осадок. После разговора, после встречи. Разговор мог быть интересней, встреча могла быть более сердечной. Даже когда приезжаешь к морю, и то кажется, что оно должно быть больше. Просто безумие (Там же. С. 236–237).

И все же дело было не только в собственной судьбе. У него хватало пушкинского гедонизма, чтобы радоваться окружающей «равнодушной природе»:

Когда я приехал в Крым, усталый, испуганный, полузадохшийся в лакированном и пыльном купе вагона, была весна, цвели фиолетовые иудины деревья, сутра до ночи пищали новорожденные птички… (Там же. С. 237).

… Севастопольский вокзал, веселый, открытый, теплый, звездный. Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в час тридцать. Розы во всех вагонах (Там же. С. 248).

И

о другой весне — московской, последней в его жизни:

Прогулка с Сашей в холодный и светлый весенний день. Опрокинутые урны, старые пальто, в тени замерзшие плевки, сыреющая штукатурка на домах. Я всегда любил ледяную красноносую весну (Там же. С. 247).

… Сквозь лужи Большой Ордынки, подымая громадный бурун, ехал на велосипеде человек в тулупе. Все дворники весело кричали ему вслед и махали метлами. Это был праздник весны (Там же. С. 266).

Беспросветный пессимизм обнаруживается в последней «Записной книжке» не там, где автор размышляет о неизбежной смерти, а там, где он пишет об окружающей жизни. Даже тема похорон в книжке не личная тема.

«Умирать все равно будем под музыку Дунаевского и слова Лебедева-Кумача…»— записал Ильф (Л. 14). Дунаевский и Лебедев-Кумач — создатели песен к фильму Г. Александрова «Цирк». Постановка «Цирка» касалась писателей и непосредственно: в основу фильма была положена пьеса Ильфа и Петрова «Под куполом цирка». Вернувшись из Америки в 1936 г. и увидев фильм, авторы были настолько возмущены его помпезностью, соответствующей всему духу наступавшей эпохи, и дурным вкусом режиссера, что сняли свои имена с титров фильма; не было даже упомянуто, что фильм снят по их пьесе (ср. в связи с этим запись: «В картине под названием «Гроза» нет имени Островского…», — Л. 14). Имя Григория Александрова («Гришки»), не расшифровывавшееся в изданиях, многократно возникает в последней книге Ильфа. «Варшавский блеск. Огни ночного Ковно. Гришкино счастье», — записал Ильф, имея в виду именно провинциальность вкусов режиссера (Л. 1; ср.: Т. 5. С. 216). Ильф сочинил даже фантастическую новеллу, связанную с популярной в те годы идеей создания «советского Голливуда» в Крыму, за которую ратовал и Александров, восхищенный Голливудом: «…конечно, когда он приехал в Голливуд, ему там все очень понравилось… Всюду продают апельсиновый сок, дороги великолепные…» (Л. 6). В фантазии Ильфа «Гришка» первенствует в киногороде, а затем бежит в «Асканию Нова», «где его по ошибке скрестили с антилопой на предмет получения мясистых гибридов» (Л. 1). Конечно, смысл этих замечаний не столько в досаде на Г. В. Александрова. Значение их в другом.

«Умирать… будем», а не «буду» — речь идет об обоих авторах, об итогах их писательской деятельности. Дунаевский и Лебедев-Кумач — это прежде всего официальные оптимисты тех лет, о которых не раз упоминал в своей книге А. Белинков. Именно ими был провозглашен тезис, которому предстояло «распространиться с быстротой и летучестью песни «У нас героем становится любой»».^[250]Приведенные Белинковым слова — из марша «Веселых ребят»; оттуда же:

И тот кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадет.

Для «Цирка» Дунаевский и Лебедев-Кумач создали другой гимн — «Песню о Родине»: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Когда режиссеру И. Таланкину понадобилось в фильме «Дневные звезды» дать предельно лаконичное и выразительное изображение 1937 г., он ограничился мгновенным показом цоколя ленинградского Большого дома на Литейном и афиш фильма «Цирк».

Очевидно, у умирающего Ильфа творения великих оптимистов уже тогда вызывали сходные ощущения. Ильфа беспокоила будущая оценка их совместной с Е. Петровым писательской деятельности — отождествление их с тем направлением искусства конца 1920-х и 1930-х годов, которое отразилось в фильмах Г. Александрова и его соавторов, музыкального и поэтического.