В краю родном
Шрифт:
— Так, — согласился Иван Данилыч. — Ничего ты не умеешь и ничего не знаешь, никто не знает.
— Тут в деревне живут особенные люди, Иван Данилыч, — убедительным голосом сказал Володька. — Никак не похожи они на других людей, никак. Чтобы прожить здесь, пропитаться и накормить других еще, надо быть особенным. Тут без труда, без работы не проживешь ни одного дня. Каждый день надо что-нибудь делать. И в воскресенье тоже.
— И в воскресенье, — согласился Иван Данилыч. — И в субботу и в пятницу.
— Это вы умеете добывать пищу,
«Понеси тя леший, дурака, — мелькнуло в голове у Ивана Данилыча. — Жить ему неохота. Свихнулся парень. Посидел бы в окопах, сразу бы захотелось».
Он посмотрел на заходящее солнышко, задернутое тучей, и беспокойство вдруг поднялось в нем. Надо было начинать сенокосить, а погоды не обещали. И приметы не сулили погоды. Михеич вон уж лодку просмолил за реку ехать, а у него лежит перевернутая, несмоленая.
— А будет ли завтра дождь? — спросил он у Мокрецова.
Тот взглянул на небо и сказал, что дождя не должно быть, и рыба хорошо клевала. А перед ненастьем она не клюет.
Иван Данилыч закусил луком, достал из ухи окуня и стал есть, выплевывая чешую и кости на стол.
— А я думаю, дождь будет, — сказал он с упрямством. — Спина опять заболела.
Володька промолчал. Он подумал, что никогда им не понять забот друг друга. Рассудком-то можно, конечно, все сообразить, а вот душой… Но все-таки хоть как-то, хоть капельку чувствуют они один одного, как зверье одинаковой человеческой породы, так и это ладно, и это хорошо.
— Ешь уху-то, — озабоченно сказал Иван Данилыч. — Остыла совсем уха.
— Эх, Иван Данилыч, не помирай ты, ради бога, — сказал вдруг Мокрецов. — Что я буду без тебя делать?
— Неохота помирать-то, — усмехнулся тот. — Да и ты уж погоди помирать, поживи еще маленько.
— И поживу, — согласился Володька. — А ведь давно уж мы с тобой знакомы.
— Давно, — улыбнулся Иван Данилыч.
— Все как будто то же самое. И река, и лес, и небо, и люди, а я ничего не узнаю. Не могу я без людей, Иван Данилыч. Мне страшно без людей. И с людьми страшно. Только одному еще хуже, одному наедине с небом, со звездами, с рекой, с туманами, наедине со своей жизнью. Не с кем слова сказать… Никто не понимает. Живи, Иван Данилыч, век живи.
— До пенсии-то надо бы дожить, — пробормотал Иван Данилыч, поворачиваясь с боку на спину, чтоб не потревожить больное место. Койка скрипнула.
Володька вышел из избушки, чтобы скрыть свои слезы от Ивана Данилыча. Он вышел на берег реки и пробормотал:
— Черт
И он кинулся бежать по берегу, чувствуя, как на душе закипают рыдания. Отбежал подальше, взревел раз, другой басом и кинулся в траву, вцепился в нее руками, прижался небритой щекой и затих. Может, он и уснул или забылся на миг, но все вдруг унялось в нем, успокоилось. «Чего это я? — подумал он с удивленьем, и губы его скривились в горькой улыбке. — Что это такое со мной?»
Донимали комары. Показался лось и побрел в воду. Когда вода дошла до брюха, он остановился, застыл как неживой.
Володька вернулся в избушку, держа в памяти лося, неожиданного и красивого в своей дикости.
— Что, удить ходил? — сонным голосом спросил Иван Данилыч.
— Да нет, просто так вышел. Лося видел, в реку забрел.
— Есть у нас тут лось, — улыбнулся Иван Данилыч. — Я его каждый раз вижу. Гнус гонит в реку.
Он включил радио, закрыл глаза и задремал. Володька долго еще смотрел в окошко на светлые сумерки, что дрожали над рекой.
Коровы лежали на песчаной косе, спасаясь от жары и оводов. По небу бежали редкие облака. Галинка дремала в тени старой лодки, которую нынче никто не спустил на воду. Хозяин ее, Михеич, помер прошлой зимой.
Володька вышел из-под обрыва, где удил рыбу, и подошел к Галинке. Почти каждое лето она ездила в отпуск к родителям, помогала им косить, окучивать картошку и всякое дело по хозяйству. Нынче она караулила коров.
Галинка незамужняя. Семьей обзавестись не пришлось по причинам, никому не известным. Люди говорили, что она просто очень разборчива. Действительно, Галинка была неглупая, ладно скроенная женщина.
Володька прежде находил, что в его и в Галинкиной натуре есть что-то общее, роднящее их. Оба ездили в деревню, тосковали по ней, помнили одно только хорошее, жили своим детством, и каждый был счастлив и несчастен по-своему.
Володька поздоровался и присел с Галинкой рядом.
— Опять мы здесь, — улыбнулась она.
— Да, опять.
И пошел разговор, который будто и не прерывался на год, будто они только что вчера расстались. Володька молча слушал ее торопливую речь, а говорила она всегда взахлеб, то восторженно, то печально, то громко и звонко, то тихо и глухо.
— Просто не верится, — она махнула рукой. — Какое-то чудо! Настоящая трава, боже мой! Лес, река, комары! Все по-старому, ничего не переменилось как будто, и в то же время ничего нельзя узнать. Все как-то по-другому стало.
— Это мы переменились, — сказал Володька.
— Как удивительно! — воскликнула Галинка и рассмеялась, но в ее смехе дрожали слезы.
— Что удивительного?
— Да что. Бабочки летают, кузнечики прыгают, ветерок дует… Слушай, хочешь пирога с вареньем? Маманя пекла, мне одной не одолеть.