В круге последнем
Шрифт:
Я счел необходимым остановиться на этом, так как это наложило отпечаток и на характер А. Солженицына. Он всегда был большим себялюбом. А во фронтовую пору стал неким «полубогом», судившим с этой высоты о плохом и хорошем не с точки зрения реальности, а по своим схемам и теориям.
Когда меня арестовали и задали вопрос о политических взглядах Солженицына, я характеризовал его положительно. Следователь советовал мне не защищать Солженицына, говорил, что мой друг дает обо мне показания другого рода, но я счел это обычным тактическим приемом и стоял на своем. Судили нас по отдельности. Солженицына в Москве, меня фронтовым трибуналом.
День, когда уже на свободе я увидел протоколы допроса Солженицына, был самым ужасным в моей жизни. Из них я узнал о себе то, что мне и во сне не снилось, что я с 1940 года систематически вел антисоветскую агитацию, что я вместе с Солженицыным пытался создать нелегальную организацию, разрабатывал планы насильственного изменения политики партии и государства, клеветал (даже «злобно» (!) на Сталина и т. д. В первый момент я подумал, что это опять какой-то «прием». Но не только подпись была мне хорошо знакома, не оставлял сомнений и почерк, которым Солженицын собственноручно вносил дополнения и исправления в протоколы, каждый раз при этом расписываясь на полях.
Ужас мой возрос, когда я увидел в протоколе фамилии наших друзей, которые тоже назывались лицами с антисоветскими настроениями и потенциальными членами организации, — Кирилла Симоняна, его жены Лиды Ежерец (по мужу Симонян) и даже жены Александра — Натальи Алексеевны Решетовской.
На допросах всех их Солженицын характеризовал как матерых антисоветчиков, занимающихся этой деятельностью еще со студенческих лет. Более того — этот момент непроизвольно врезался мне в память — Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не только не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего антисоветские настроения.
Для чего говорилось все это? Если мы с Солженицыным действительно болтали о политике, то при чем тут Симонян, Лида, Наташа! Для чего он рассказывал о совсем уж случайном знакомстве в поезде? Ответ на это до некоторой степени давал конец протокола первого допроса. Следователь упрекнул Солженицына, что тот не искренен и не хочет рассказывать все. Александр ответил, что хочет рассказать все, ничего не утаивает, но, возможно, кое-что забыл. И к следующему разу он постарается вспомнить.
И он вспомнил… Да, ведь тогда, в 1945 году, мне тоже советовали вспомнить «все», рекомендовали брать пример с Солженицына. Но что я мог вспомнить?! А Александр «вспомнил» и заслужил более мягкое отношение следствия и суда. Как иногда полезна хорошая память!
При последующей встрече с Солженицыным я никогда не говорил об этом. Последний раз мы встречались в Рязани, где я преподавал химию в медицинском институте, в 1964 году. Зная моего друга, я не сомневался в том, что он все равно посчитал бы себя правым и сослался бы на то, что его главной задачей было спасти для России великого писателя.
Наши отношения с ним приняли и здесь необычный характер. Однажды Солженицын увел меня в малолюдное место, к Успенскому собору, создал обстановку для доверительного разговора и сообщил, что он…
Кроме того, мы, дескать, принадлежим уже к разным категориям людей. С ним, Солженицыным, общаются крупнейшие литераторы, он бывает на правительственных приемах, о нем пишет пресса. А я, хотя и полезный в своем деле человек, но всего лишь один из миллионов. Естественно, что после такой беседы всякая охота к контактам с моим бывшим другом у меня отпала.
Как человек, пострадавший в период культа личности, я находился после освобождения примерно в таком же положении, как Солженицын. Во мне тоже накопилось немало горечи, и временами мне тоже казалось, что все происшедшее неизгладимо из сознания и будет всегда определять весь мой жизненный путь.
Но проходили годы. Я видел только сочувственное и доброжелательное отношение со стороны окружающих, в том числе и представителей власти. Я смог поступить в аспирантуру, завершить работу над диссертацией, получить звание кандидата химических наук, доцента, возглавить кафедру в крупном институте. Всюду, где бы я ни работал, никого не смущало мое прошлое. Работа, семья, годы новых и значительных впечатлений совершенно вытеснили из моего сознания обиду ныне уже далеких времен. То же самое произошло с десятками и сотнями моих сотоварищей по несчастью.
К сожалению, у А. Солженицына все получилось наоборот. О лагерях он писать мог, о иной жизни — нет, поскольку не знал ее. А раз он о ней не пишет, то она для него неинтересна. Поэтому и не захотел он расстаться с миром беспрестанных и однообразных воспоминаний, перестать жить только прошлым, видеть все вокруг в искаженном свете.
Может быть, это глубоко личная беда Солженицына, и не стоило бы говорить об этом, оставив его наедине с собственными маниями величия и преследования? Но коль скоро он сам требует права на внимание, на то, чтобы мнение одиночки, озлобленного, лишенного всякой связи с реальностью и представления о ней, принималось за истину, молчать об этом нельзя.
Злой не имеет будущности
Я много лет был знаком с Солженицыным и знал его еще до того, как он был провозглашен лауреатом Нобелевской премии. Полагаю, что читал большую часть его сочинений. Что касается известного мнения о нем, распространяемого в западных церковно-общественных кругах, как о «религиозном писателе» или просто как о писателе, выражающем нынешние чувства, мысли и настроения христиан, и особенно русских православных церковных людей, то такое мнение я считаю глубоко ошибочным. Если оно, это мнение, не создавалось искусственно с каким-нибудь специальным намерением…
Ранее мне казалось, что Солженицыным движет стремление к правде, целиком поглощавшее его. Казалось, что только ее он и ищет и только ей хочет служить. Казалось, что Солженицын живет и дышит правдолюбием. Так казалось.
Как воплотилось это в личной жизни Солженицына, об этом говорить я не буду, ибо публично говорить об этом не к лицу священнику. Однако как воплощалось его стремление к правде и служение ей в его сочинениях, об этом могут и должны судить все. И я давно уже пришел к мысли, что Солженицын правду, как понимаем ее мы, христиане, искажал.