В крымском подполье
Шрифт:
Познакомился я с этой женщиной следующим образом.
При немцах я решил работать на дому столяром как старик-инвалид. Еще в Симферополе, перед отъездом в Керчь, жена приготовила мне подходящую рабочую одежду, шапку. Я собрал все свои столярные инструменты, разумеется старые, долго бывшие в употреблении. Все это требовалось для оборудования мастерской.
А вот для домика, который я собирался купить под типографию, мне нужна была хозяйка, которую никто бы не знал и которая ничем не привлекала бы к себе внимания немцев.
Я просил жену помочь мне найти такую женщину.
— Ты
Она назвала Лидию Николаевну Боруц.
Я пожал плечами:
— Очень поверхностно. Знаю, что она член партии, что активна по дому…
В самом деле, я только тогда подумал, как всё-таки мало мы знаем друг о друге, о своих соседях. Сколько раз встречался я с этой женщиной на дворе, на лестнице, мимоходом кланялся и проходил мимо!
— Боруц — серьезная, исполнительная женщина, — сказала жена. — Все мучается, что муж на фронте, а она ему ничем, по ее мнению; «основательным» не помогает. Она ведь отказалась эвакуироваться. У нее дочка пятнадцати лет, Клера. Они обе хотят пойти в партизанский отряд. Ну, какие же из них партизаны! У Лидии Николаевны сердце больное, а Клера — совсем девочка.
«Мать с дочкой… — подумал я. — Это даже хорошо для конспирации. Куплю им корову, и пусть под видом молочниц ходят по городу, выполняют задания…»
Я попросил жену поговорить с Боруц о работе в подполье и пригласить ее ко мне.
Жена привела худенькую, хрупкую женщину средних лет, ничем не примечательную по внешности. В большом широкоплечем ватнике она казалась еще меньше и производила впечатление не очень пожилой, но много пережившей. По манере держаться — бойкая, подвижная. Видно, энергии в ней много.
— Какие могут быть разговоры! — живо сказала Боруц. — Буду, наконец, помогать Красной Армии.
— А вы ясно представляете себе опасность этой работы?
Она чуть-чуть улыбнулась:
— Чего же не представлять! Попадусь — повесят.
— Нужно сделать так, чтобы не попадаться. А как ваша дочка?
— За Клеру я спокойна.
Это была единственная фраза, которую Лидия Николаевна произнесла с гордостью. Я подумал тогда, как смело и скромно эта маленькая женщина готова рисковать не только собой, но и подвергнуть смертельной угрозе самое дорогое, что у нее есть, — своего единственного ребенка.
— Вам, конечно, лучше знать свою дочь, но учтите: подполье — дело суровое и опасное. Советую вам все хорошенько продумать. Если вы твердо решите остаться, скажите мне. Пока я не эвакуировался, могу вас рекомендовать обкому.
— Я уже все продумала.
— Хорошо. Насколько мне известно, порядок такой: вы будете на учете, и когда потребуетесь, вам дадут направление. Но имейте в виду: это может случиться в любой момент.
— Я готова хоть сейчас.
Когда Боруц ушла, жена спросила меня:
— Ну как? Мне кажется, она говорит чистосердечно.
— Ничего, подойдет. И вид у нее подходящий для подпольщицы. Пусть она пока не знает, куда поедет и с кем будет работать. Устроюсь в Керчи — вызову.
Так вот об этой Лидии Николаевне я и рассказал Владимиру Семеновичу. Он обещал прислать ее ко мне в Керчь.
Все эти
Но даже в эти напряженные дни нашлись минуты, когда я искренне, до слез смеялся.
Зашел у нас с Владимиром Семеновичем разговор о том, что мне нужны для подполья рация и типография. Рации у него не было, он собирался ее достать через командование.
— А типографию забирайте нашу. «Американка»! Подойдет?
Я, к стыду своему, не знал, что такое «американка».
Он объяснил. Я так и ахнул:
— Батюшки! Станок — тонна весом! Куда ж я с ним денусь?
Помню, тогда я впервые задумался над тем, что до войны как-то стерлись грани между молодыми коммунистами и нами, старыми. И только готовясь к подполью, я увидел, как резко отличается от нас молодое поколение. Ведь мы, по сути дела, воспитывались в подполье, оно вошло в привычку, въелось, так сказать, в нашу плоть и кровь. А они выросли после революции, привыкли ходить, высоко держа голову, совершенно не привыкли скрываться.
Только поэтому и мог предложить мне Владимир Семенович свою тысячекилограммовую «американку»; только поэтому Сироте не пришло в голову, что у коммунальных домов при немцах могут объявиться старые хозяева.
Я объяскил, что вся моя типография должна быть в небольшом чемоданчике: деревянная коробка для набора, валик, шрифт на одну-две листовки…
Мы сделали в два дня все, что можно было сделать. На прощанье Владимир Семенович настойчиво посоветовал мне немедленно эвакуировать жену из Керчи.
— Ну, а сами… — Он крепко обнял меня и поцеловал. — А сами, Иван Андреевич, месяца два сидите, чтоб я не слышно и не видно было. Только приглядывайтесь. А потом уж начинайте. Не мне вас учить.
Мы попрощались, и я уехал в Керчь, захватив с собой четыре ящика вина для чебуречной, которую намеревался открыть при немцах.
Глава вторая
В ночь на 25 октября я вернулся в Керчь. Условились, что Сирота обеспечит несколько квартир для приезжих подпольщиков и приготовит необходимые документы. Он обещал также помочь моей жене эвакуироваться.
Навсегда мне запомнился этот невеселый день. Пароход уходил в одиннадцать. Последние перед разлукой пасы мы с женой просидели в пустых стенах моей явочной квартиры.
Я даже проводить ее не мог. Лишь издали услышал гудок парохода. Пожалуй, это были самые тяжелые минуты, какое-то полное прощание с прошлым. Была семья, дом, хорошая, налаженная жизнь — и вдруг все это поглотила война. Сижу один за пустым столом, в чужой квартире, с фальшивыми документами…
Думаю, у каждого бывает момент, когда остро и безошибочно ощущаешь в себе рождение нового чувства, той страшной силы ненависти, которая нарастала потом с каждым днем. Да, пожалуй, не знаю, прошла ли она и теперь, эта ненависть. Может ли она полностью пройти после всего того, что каждый из нас видел и пережил!