В лабиринтах смертельного риска
Шрифт:
— Кто командир вашего полка?
— Полковник Крепc.
— У меня пока все, — пророкотал толстяк, записав мои показания. — К сожалению, я вынужден вас задержать, господин капитан.
Правда, условия у нас неважные, но я думаю, что ваше дело в ближайшие дни уладим. Так что придется немного потерпеть. Я постараюсь облегчить, как смогу, вашу участь. Выходить из помещения вы сможете когда захотите, только будете давать знать. Я распоряжусь. Питаться будете лучше, чем другие. Табаком я вас обеспечу.
— Спасибо за заботу, —
— Лейтенант! — гаркнул толстяк. — Отведите капитана, — и тут же добавил, обращаясь ко мне: — Пояс и кобуру тоже оставьте здесь.
И вот меня приводят в какой-то сарай. Кругом кромешная тьма. Понемногу привыкаю, различаю деревянную лестницу, которая ведет на второй этаж, — там какое-то помещение, видимо с окном. Хозяева хутора занимают полдома, тайная полевая полиция — две комнаты. Рядом с нашим сараем — свинарник (слышно похрюкивание свиней). У хозяина есть и корова. Кроме меня, в сарае еще трое — немецкий солдат и двое гражданских: все они лежат внизу на соломе. В углу стоит параша. Я ложусь рядом с арестованными. Они молчат, я тоже. Два раза в день нас выводят во двор. Меня конвоируют отдельно.
«Не обыскивали, — думаю я. — Значит, не положено обыскивать офицера дивизии СС по уставу или потому, что взят не «с поличным».
Арестанты каждый день меняются. Одних уводят, других приводят. Вот привели трех русских и одного латыша-подростка и в тот же день увели. Потом были два литовца и немецкий солдат-дезертир. Потом доставили еще одного русского, лет тридцати пяти, в ватнике.
На четвертый день оберштурмбаннфюрер вызвал меня к себе в кабинет.
— Могу вас порадовать, дорогой капитан! — объявил он. — Я же сказал вам, что не пройдет и недели, как я улажу ваше дело. Ваш вопрос решен. Вам полагалось два года концлагерей за дезертирство, но вы их избежали. Вам крупно повезло!
— Так что же решило начальство? — поинтересовался я.
— Ваша часть найдена. Правда, она уже в Германии, но я добился своего. Я надоедал, пока они не выслали сюда в котел офицера из штаба вашей дивизии. Он уже вылетел самолетом в Латвию — пришла радиограмма. Он вас заберет с собой, он вас знает лично. Таков порядок! Прибудете к себе в часть, а там все образуется. Чего только на фронте не бывает. Головы теряют люди, не только офицерские книжки. Ну как, надеюсь, вы довольны?
Я обомлел.
— Ну, конечно, господин оберштурмбаннфюрер. Отлично! — с трудом выдавил я, стараясь улыбнуться, и тут же почувствовал, что капли холодного пота выступили у меня на спине под кителем и на лбу.
— Ждите. Сегодня, в крайнем случае завтра, ваш коллега уже будет здесь.
«Очная ставка! Очная ставка!» — стучало в мозгу, когда я шагал под конвоем через двор. Ноги стали ватными, и я их не чувствовал. «Очная ставка! Он знает убитого офицера лично… Я погиб».
Было около десяти часов вечера. Я лежал на соломе, лихорадочно обдумывал свое положение и искал выход. Лежу,
Возвращаюсь в сарай, меня окликает толстяк. Иду к нему, как на плаху. Вхожу. Он один, протягивает мне сигареты.
— Ну как, замучились ждать? Скоро, скоро… Не беспокойтесь, а то бы суд… Зачем вам это нужно? Сейчас стало строже… Но у вас, надеюсь, все обойдется… Сначала мне, правда, предложили привезти вас в Салдус, но я сказал: «Дорога плохая — дожди…» — «Ладно, — говорят, — офицер к вам сам приедет. Передадите с рук на руки». Отдыхайте, уже одиннадцать часов.
Снова сижу в сарае. В кармане у меня сигареты, кусок сыра и кусок колбасы от обеда. Остальным давали только хлеб и кофе. Я придвигаюсь к русскому в ватнике. Дергаю в темноте его за рукав. Двое других спят, прижавшись друг к другу. В сарае холодно. Даю соседу колбасу, сыр, сигарету. Он доволен, начинает жевать.
Через некоторое время шепчу ему по-русски:
— Поднимись наверх. Поговорить нужно.
Русский удивлен. Услышав русскую речь, он соглашается. Крадучись, лезем на второй этаж. В вечерних сумерках можно различить небольшую железную печурку, стоящую под окном.
— Как тебя зовут?
Парень несколько озадачен.
— Григорием звать, — помедлив, отвечает он.
— А ну подсади меня, я погляжу наружу.
Я встаю на печурку, подтягиваюсь на руках. Григорий поддерживает меня за ноги. Подоконник шириной с четверть метра, и я не могу дотянуться до наружного края окна (вернее, не окна, а отверстия в каменной стене сарая). Опускаюсь обратно.
— Ну что?
— Ничего не видно, только крышу дома, до того края не дотянулся.
— А ты что, бежать задумал? — Григорий в полумраке пыхтит сигаретой.
— Если не убегу сегодня, завтра меня расстреляют.
— Та-ак. Выходит, погорел… Ну, раз такое дело, лезь еще раз, может, дотянешься.
Я снова влезаю на печурку. Григорий встает рядом. Я подтягиваюсь, и Григорий, присев, подставляет мне плечи. Теперь я могу не только дотянуться до противоположного края окна, но и высунуть голову наружу… Вижу под сторожевым грибком часового, он курит, укрывшись от дождя. Спускаюсь вниз. Надо передохнуть.
— Ну что?
— Часовой сидит, курит. Лица не видно — под козырьком, а огонек от сигареты движется… Эх, хорошо бы мне спуститься ногами вниз…
— Для этого вдвоем тебя надо подсаживать и вдвоем поддерживать, — резонно замечает Григорий.
— Второго брать опасно… А знаешь, ногами вперед хуже будет, — говорю я. — Сапогами о мощеный двор стукну — часовой услышит — и пиши пропало!
— А если часовой спать не будет, тогда что? — слышу я в темноте голос Григория.