В лабиринтах убийств
Шрифт:
Надпись внизу гласила: «Групповая фотография из личного архива «шестидесятников». Чем-то она притягивала меня. Наверное, тем, что сильно напоминала черно-белые телефильмы моего детства. Где героини в платьях-мини с шикарными прическами задумчиво курят и хмурятся. Где герои в белых рубашках с закатанными рукавами обнимают за плечи героинь, шепчут им на ушко нежные слова и пристально смотрят в глаза. И музыка – тревожная и волнующая. То, что киношные герои искали справедливость и спорили о счастье, только добавляло желания именно по ним выстраивать свою жизненную программу. Темное зло и белое добро. Все правильно, так и должно быть в жизни. Где-то там, в гуще важных дел, в центре главных событий видела я свое будущее.
– Еще модно было бунтовать, – прервала мои ностальгические размышления «бабушка», остановившись перед стендом с суровыми листками судебных приговоров. – Но в дозволенных рамках и для узкого круга. – При этих словах она как-то криво усмехнулась. – Нас это устраивало. И весело, и не страшно. Была у нас веселая кампания друзей из творческих кругов. Сообща придумали такую серьезную антиобщественную акцию – колядование. Сколотили агитбригаду из неженатых и незамужних, все по правилам. Сшили костюмы по эскизам, присланным знакомыми из Канады, разучили «Щедрика» и пошли колядовать по квартирам городской профессуры и театральной элиты. Встречали везде радушно. Хозяева щедро одаривали – в основном напитками и закуской. Уже на обратном пути нашу группу с палкой, украшенной засушенными колосьями и ветками калины, остановила бдительна милиция. Повели в участок, проверили документы, – все хулиганы оказались вполне приличными студентами и творческими работниками. На радостях все вместе основательно отметили запрещенный праздник, затем хором спели «Щедрика». В финале вынесли в милицейский дворик дидуха и торжественно сожгли в урне.
Валентина Ивановна, растроганная возвращением в юность, присела на банкетку отдохнуть и попросила меня сходить к методисту и принести несколько экземпляров выставочных каталогов. Затем усадила меня рядом и медленно заговорила, бережно листая глянцевые страницы. Я застыла в благоговейном молчании.
– Вот так мы, Томочка, и жили. Как-то на Новый Год отправились в Карпаты. Устроили восхождение на Говерлу. Тогда редко кто поднимался на эту вершину. Всех манил Эльбрус и Ай-Петри. Мы решили сломать традиции. С собой взяли мешок сырой картошки и бутыль спирта. Пожалуй, тогда я единственный раз изменила принципам и облачилась в штаны. Целый день поднимались вверх вереницей, с детишками и гитарами. Всю новогоднюю ночь пели народные песни и танцевали вокруг костра на горной вершине. А над головами – огромное небо и Полярная звезда…
Мне трудно было представить молодую «бабушку» в компании усатых диссидентов, пляшущей вокруг заснеженных елей под звездным небом. Но тем не менее, дело обстояло именно так. По крайней мере, наша уборщица Орыся, которая совсем не была похожа на уборщицу, а больше – на отставную балерину – такая же хрупкая, стройная, с седым «ежиком» волос и жестким взглядом, услышав, как я в курилке в красках расписываю Милке «бабушкино» прошлое, подтвердила, что все так и происходило.
Взволнованная услышанным, я решила еще раз пройтись по выставке, пока «бабушка» отдыхала. В углу на столике стоял проигрыватель – еще один друг моего детства. В ось была вставлена виниловая пластинка. Недолго думая, я поставила головку с иглой на дорожку диска. И вдруг зазвучала мелодия. Через пару секунд низкий и сильный женский голос запел знакомый «Щедрик».
– Тамара! Немедленно выключите! Как Вам не стыдно! Это же не частный клуб, а вставка. Кто Вам позволил заниматься самодеятельностью?
Я удивленно обернулась. Впервые я слышала, как Валентина Ивановна обращается ко мне на повышенных тонах. Я вообще не знала, что она умеет кричать.
– Извините, я не хотела, – смущенно пробормотала я и быстро щелкнула рычажком.
«Бабушка» поднялась и молча пошла к выходу. Я поплелась за ней, на ходу размышляя о том, что нежданно-негаданно
Обычно Валентина Ивановна, живущая в доме напротив Департамента и рано встающая в принципе, успевала перед началом рабочей страды не только сделать укладку и выгулять своего Джетика в ботаническом саду, но и прикупить свежей выпечки к тому моменту, когда я, не выспавшаяся и взмыленная от давки в троллейбусе, прилетала на работу. Слушая про «светлое пятно» и еще что-то про «креативность и ясность мысли», я млела от удовольствия и налегала на нежные круасаны, чтобы скрыть свое смущение.
Иногда к утренним посиделкам присоединялся охранник и по совместительству курьер Вовчик – полноватый лысеющий брюнет с выпуклыми коричневыми глазами и тихим голосом. Ко всем окружающим он относился одинаково индифферентно. У меня с Вовчиком сложились ровно-приятельские отношения на фоне совместных перекуров. Примостившись на допотопном стальном сейфе, неизвестно кем и неизвестно для каких целей притянутом на чердак, Вовчик скупо рассказывал о себе. Я вполуха слушала, мечтая о своем. Как-то был он мне не интересен. Моя жизнь, да подозреваю, и я сама, вообще его не интересовали. Только как объект для распространения информации.
Так я узнала, что он закончил английскую спецшколу, работал в Министерстве иностранных дел, но потом серьезно заболел и вынужден был оставить перспективную службу. Что за болезнь приключилась с ним, Вовчик не уточнил, а я спрашивать постеснялась. Ну не хочет человек вытаскивать свои скелеты – и не надо. Сама исстрадалась от неделикатных вопросов.
– Я, барышня, посольским женам ручки целовал, омаров щипчиками серебряными раскалывал, смокинги в химчистку не успевал сдавать, – мечтательно закатив глаза, откровенничал Вовчик.
– А насчет семейной жизни я так скажу. Все беды от того, что люди пытаются друг друга переделать. Она не так сказала, он не этак сделал, и давай друг друга перевоспитывать. Привычки свои навязывают. Конечно, ничего не получается, вот и начинаются ссоры и обиды. Или вообще разбегаются. Еще хорошо, если по мирному. – Последние слова Вовчик произнес с непонятной злобой. Наверное, из личного вспомнилось, подумала я. Видать и тут не сложилось у бедняги. Говорили, что жена у него была, да сплыла.
Закончив очередной монолог, Вовчик аккуратно тушил окурок «Мальборо», которые предпочитал другим сигаретам, вероятно из-за ассоциаций с прошлой шикарной жизнью, и уходил в свою стеклянную будку пить чай и читать газеты, которые выписывал наш Департамент.
Иногда Вовчик исчезал на две-три недели. «Бабушка» туманно намекала, что он находится на профилактическом лечении и переводила разговор на другую тему.
– Да все с ним ясно! С головой он не дружит, вот и вся болезнь. Ты что, не поняла? – как всегда, категорично, заявляла Милка. – Поэтому и прячется периодически, когда обострение наступает. А жаль, так он парень ничего, можно было бы поближе познакомиться. – Милка подмигнула мне, и нельзя было понять, в шутку это она говорит, или всерьез.
Меня, лично, удивлял ее вкус. Что привлекательного она находила в рыхлом, каком-то заторможенном Вовчике, мне было совершенно непонятно. Вот и «бабушка» его привечала и старалась похвалить в моем присутствии. Она, впрочем, всех хвалила или вообще ничего о человеке не говорила, как например, о своей заместительнице Алисе.
Вовчик «бабушку» тоже выделял из остальных, причем со знаком «минус». Каждый раз, когда она давала ему поручения, он как-то недобро на нее поглядывал и молча уходил. Валентина Ивановна частенько ставила меня к нему в пару, когда нужно было съездить по делам. В таких случаях мы отправлялись «святой» троицей: я, водитель и Вовчик. Не знаю, какую благую цель она преследовала, компонуя нашу кампанию, но я во время подобных «командировок» отчаянно скучала.