В лаборатории редактора
Шрифт:
Заботиться о литераторе, оберегать его творческий покой – вовсе не значит уклоняться от правдивой и резкой оценки. Воздух, который помогает работать, – это тот воздух, в котором нет равнодушия. «Человек чувствовал, что его не желают вовсе оскорбить или как бы то ни было унизить, – писал один из сотрудников "Отечественных записок", – а просто говорят ему то, что следует и чего от других он во веки веков не услышит» [353] .
Известно, что в своей требовательности к актеру Станиславский был неистов до жестокости и сам употреблял это слово «жестокость». После одной мучительно неудачной репетиции он писал О. Л. Книппер, что нежное чувство к ее таланту вынуждает его «быть жестоким ко всему, что хочет засорить то прекрасное, которое дала [ей] природа» [354] . Одержимость делом приводит к творческим победам, но никогда не приводит к идиллии.
353
С. Н. Кривенко. Из «Воспоминаний о М. Е. Салтыкове» // М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, с. 246.
354
К. С. Станиславский. Из письма к О. Л. Книппер-Чеховой (1909 г.) // К.
«Лучше всего, – пишет Станиславский, – когда в искусстве живут, чего-то домогаются, что-то отстаивают, за что-то борются, спорят, побеждают или, напротив, остаются побежденными. Борьба приносит победы и завоевания. Хуже всего, когда в искусстве все спокойно, все налажено, определенно, узаконенно, не требует споров, борьбы, поражения, а следовательно, и побед» [355] . Борьба и споры с театрами других течений и внутри своего коллектива не прекращались у Художественного театра никогда.
355
К. С. Станиславский. [К сорокалетию МХАТ] // Там же, с. 389.
«Мы вдавались в продолжительные споры, переходя от частного к принципиальному, – говорит Станиславский, – от роли к пьесе и искусству вообще. Дело доходило до ссор, но они были художественного и артистического происхождения и потому были неопасны. Напротив, они были благотворны, так как учили нас углубляться сознанием в самую сущность искусства» [356] .
Одержимость искусством неизбежно приводит к борьбе за отстаивание своих принципов работы, своего художнического мироощущения; в этой борьбе крепнут художественные коллективы и художественные индивидуальности. Преданность искусству «до мозга костей» рождает высокую требовательность. Только в атмосфере влюбленности могло родиться, например, суровое письмо Некрасова к Толстому, в котором Некрасов прямо говорил своему любимому автору, что новая повесть («Погибший», впоследствии «Альберт») не удалась ему. «Милый, душевно любимый мною Лев
356
К. С. Станиславский. Моя жизнь в искусстве // К. С. Станиславский, т. 1, с. 224.
Николаевич, повесть Вашу набрали, я ее прочел и по долгу совести прямо скажу Вам, что она нехороша и что печатать ее не должно» [357] .
В одном из писем Глеба Успенского встречается такой термин: «литературный уют». Успенский писал, что «с закрытием "Отечественных] Зап[исок]" целые толпы молодых и всяких литераторов, как мухи, идут вразброд…», потому что утрачен «литературный уют» [358] . Редакция «Отечественных записок» была, как известно, органом боевым, и не ковры и портьеры и не монотонное спокойствие подразумевал, говоря об уюте, Успенский. Под литературным уютом он подразумевал заинтересованность редакции в работе писателя. Без этого, объяснял он, писателю становится «холодно, одиноко и скучно» [359] . «Наиболее талантливые люди шли в „Отечественные] Зап[иски]“ как в свой дом, – говорил Щедрин, – несмотря на мою нелюдимость и отсутствие обворожительных манер» [360] . «Не чужие, а свои ему были все, кто работал в „Отечественных записках“» [361] , – вспоминал о Щедрине один из сотрудников журнала.
357
Письмо Л. Н. Толстому. 16 декабря 1857 г. // Н. А. Некрасов, т. 10, с. 372.
358
Письмо к А. М. Евреиновой. [Февраль-март 1886 г.] // Г. И. Успенский. Полн. собр. соч. Т. 14. Изд-во Акад. наук СССР, 1954, с. 552.
359
Там же.
360
Письмо П. В. Анненкову. 26 мая 1884 г. // Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), т. 20, с. 56.
361
С. И. Кривенко. Из «Воспоминаний о М. Е. Салтыкове» // М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, с. 271.
Как бы ни был самостоятелен и самобытен писатель, как бы ни ценил его народ, без ежедневной заинтересованности в его работе со стороны товарищей и редакции работать ему «холодно, одиноко и скучно». Заинтересованности не только в результатах работы, а в каждом дне труда, в рабочих успехах и поражениях каждого дня.
В писательской среде приходится иногда, однако, слышать, будто литераторы прошлого не нуждались ни в редакторских, ни вообще в каких бы то ни было литературных советах. Каждый, дескать, творил сам за своим письменным столом, сам, в одиночку, ни с кем не советуясь, и получалось очень даже хорошо. Это представление есть миф, мираж. Покоится оно на неразработанности некоторых сторон истории литературы, во-первых, и на слишком узком понимании слова «редактор», во-вторых. Напротив, изучение истории литературы показывает, что даже писатели, с юности или с самого детства жившие в утонченной интеллигентной среде и не нуждавшиеся поэтому в литературном ликбезе, – нуждались тем не менее в советчиках, в редакторах, в «зеркале», а то и в «тренере». О том свидетельствует переписка – профессионально-редакторская и дружески– редакторская – письма Жуковского, Пушкина, Некрасова, Белинского, Салтыкова-Щедрина, Чехова; переписка Пушкина с Вяземским, или с Рылеевым, или с Александром Бестужевым; Некрасова с молодым Толстым; Тургенева с Анненковым; Толстого с Чертковым или Страховым; Герцена с Огаревым. Многие и многие литераторы прежнего времени, малые и большие, занимавшие редакторские кресла в журналах или не занимавшие их, были прямыми и очень деятельными наставниками друг для друга и для начинающих авторов. Разумеется, в каждом отдельном случае, как и теперь, в наше время, наставничество это имело другой смысл, носило другой характер. Не то самое, скажем, было сделано в редакторском отношении для Чехова Григоровичем и Плещеевым, что сделано было Чеховым для Горького; и не то самое было сделано Чеховым для Горького, что он же из года в год делал для А. С. Лазарева-Грузинского, И. Щеглова, Е. Шавровой и Л. Авиловой. Не то самое сделал Белинский для Достоевского, что, скажем, Пушкин для Гоголя, или Белинский для Кольцова, или Пушкин для Ершова; не то самое, что из года в год делали друг для друга, редактируя друг друга, Герцен и Огарев. Каждый случай литературного наставничества, одностороннего или взаимного, индивидуален и подлежит особому изучению. Нам же сейчас важно отметить, что литературное творчество, деятельность глубоко личная,
Была такая пора в жизни Льва Толстого, когда он показывал все им написанное Боткину, Тургеневу, Аксакову, Дружинину, Некрасову, Фету. Он далеко не всегда соглашался с произнесенным суждением, но для него оно было существенно. С мнением этих литераторов он считался. После отзыва, который дан был о повести «Погибший» Некрасовым (в то время редактором журнала «Современник»), Толстой создал новый ее вариант. В другую пору своей жизни он постоянно советовался со Страховым; впоследствии с Чертковым. Перестанем ли мы от этого считать его самобытнейшим и гениальнейшим Львом Толстым? Самобытность свою Лев Толстой отстаивал весьма энергически, но испытывал потребность повергать ее на рассмотрение дружеских и взыскательных глаз.
С необыкновенной художественной силой объяснил эту писательскую потребность Тургенев. Сообщая своей приятельнице о том, что работа над романом «Отцы и дети» идет к концу, он писал:
«Теперь я сам никакого суждения о нем не могу иметь: я знаю, что я хочу сказать – но я решительно не знаю, сколько мне удалось высказать… Автор никогда не знает – в то время как он показывает свои китайские тени – горит ли, погасла ли свечка в его фонаре. Сам-то он видит свои фигуры – а другим, может быть, представляется одна черная стена» [362] .
362
Письмо к Е. Е. Ламберт. 15 июля 1861 г. // И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 4. М., 1962, с. 263.
И на эту невозможность знать самому жаловался мастер, за плечами у которого были уже годы и годы победоносного труда, успеха, славы!
Писатели прошлого оставили нам в своей переписке высокие образцы критического и редакторского искусства.
Настоящим шедевром было, например, письмо Жуковского к Вяземскому по поводу стихотворения «Вечер на Волге». Мало того, что Жуковский строжайшим образом проредактировал стихи младшего собрата (внося свои предложения от лица Богини, чье имя Критика), – он произвел всю тончайшую редакторскую работу над стихами – в стихах, изложил все свои требования и предложения – в стихах.
Благоухает древТрепещущая сень! Богиня утверждает(Я повторяю то, поэту не во гнев),Что худо делает, когда благоухаетТвоя трепещущая сень!Переступившее ж последнюю ступеньНа небе пламенном вечернее светило —В прекраснейших стихах ее переступило.Да жаль, что в точности посбилось на пути; Нельзя ль ему опять на небеса взойти,Чтоб с них по правилам грамматики спуститься,Чтоб было ясно все на небе и в стихах?……………………………………………………Огромные суда в медлительном паренье…Запрещено, мой друг – и нечем пособить! —Указом критики судам твоим парить:Им предоставлено смиренное теченье;А странное столбы на них —Простым словцом: и мачты ихСама своей рукой богиня заменила!……………………………………………………Покаты гор крутых! – не лучше ли пещеры?Воспрянувших дубрав! – развесистых дубрав,Или проснувшихся! Слова такой же меры,А лучше! В этом вкус богини нашей прав!……………………………………………………О двух других стихах – прекрасных, слова нет —Ни я, ни критика не знаем, как решиться:В них тьма, но в этой тьме скрывается поэт!Гремящих бурь боец, он ярости упорнойСмеется, опершись на брег, ему покорной!Боец не то совсем, что ты хотел сказать,Твой гений, бурь боец есть просто бурь служитель,Наемный их боец, а мне б хотелось знать,Что он их победитель!Нельзя ли этот стих хоть так перемарать:Презритель шумных бурь, он злобе их упорнойСмеется, опершись на брег, ему покорной?Презритель – новое словцо; но, признаюсь,Не примешь ты его, я сам принять решусь! [363]363
В. А. Жуковский. Собр. соч. в 3 т. Т. 1, Пг., 1918, с. 197–198.
Всем известны письма Чехова Горькому: беседы зрелого писателя с молодым. Такие беседы очень характерны, типичны для Чехова. Изо дня в день, постоянно, читал он чужие рассказы, напечатанные и ненапечатанные, умелые и беспомощные. И критиковал их как профессиональный редактор.
«…С каждым годом Вы пишете все лучше и лучше, т. е. талантливее и умнее, – писал он, например, молодому беллетристу А. С. Лазареву-Грузинскому. – …Ради создателя, бросьте и скобки и кавычки!.. Кавычки употребляются двумя сортами писателей: робкими и бесталанными. Первые пугаются своей смелости и оригинальности, а вторые… заключая какое-нибудь слово в кавычки, хотят этим сказать: гляди, читатель, какое оригинальное, смелое и новое слово я придумал!» [364] Для того же Грузинского, пытавшегося писать кроме рассказов еще и водевили, Чехов, случалось, набрасывал целые сцены. Это уже был разговор не о кавычках, это было настоящее глубокое вмешательство в чужой замысел. Чехов подсказывал молодому драматургу новые черты для характеристики героев, новые драматические ситуации.
364
Письмо А. С. Лазареву-Грузинскому. 20 октября 1888 г. //А. П. Чехов. Собр. соч. в 12 т. Т. 11, с. 283.