В лагере Робинзонов
Шрифт:
— Наверно, отец ремнем проучил,— сказал Пигалица.— А Жердь и отца не боится.
— Никто моего братишку не бил и не ругал,— возразила Гульшат.— Заметил отец как-то, что братишка курит, привел его домой, сел рядом. Потом вынул из карманов папиросы, спички, положил на стол. «Вот,— говорит,— сынок, всю жизнь я курил, а пользы от этого дела не видел. Давно собирался бросать. И сейчас даю слово: с сегодняшнего дня и в рот папиросу нс возьму. Папиросы в печке сожгу. Но только и ты мне дай слово, что с этим делом покончишь». Братишка обрадовался, что его не бьют, не ругают,
Гульшат увлеклась рассказом. Так увлеклась, что не замечала презрительных усмешек на лицах ребят, и только когда Жердь, нарочно зевнув пошире, потянулся и встал, она поняла, что весь ее заряд пошел впустую.
— Приветик,— сказал Жердь и зашагал к лагерю.
Сразу, как по команде, ребята вскочили и пошли следом, как стадо за вожаком.
Гульшат печально смотрела им вслед. Идут, руки в карманах, шагают лениво, цепляя носками песок.
Пройдя немного, Жердь обернулся и крикнул:
— Ты нас, фельдшер, не агитируй. Мы и не таких, как ты, слышали. Курили и будем курить. Понятно? А станешь нам лекции читать о вреде куренья, мы и дня тут больше не проживем. Приветик!
Гульшат задумалась. Не получилась у нее первая беседа. А сколько она готовилась к этой встрече, сколько надежд на нее возлагала. Не поняли ее ребята. Они и знать ее не хотят. И она их не поняла. Не знает даже, как их зовут. Ведь если их послушать — у них не имена, а клички: Кот, Карась, Пигалица, Жердь... Жердь у них главарь. Вон они на него как смотрят, глаз не сводят. Если бы на нее так смотрели...
Почувствовав себя слабее этого дерзкого мальчишки, Гульшат снова чуть не расплакалась от обиды.
«Эх! Не то я им говорила,— подумала она,— тут другие слова нужны, другой язык... Какой? Не знаю пока. На каком языке говорят Жердь с Карасем? А ведь говорят и понимают друг друга и я должна их понять и они меня. А без этого ничего у меня не выйдет!»
Глава 2.
МАЛЬЧИШКИ.
Были, конечно, у всех этих мальчишек настоящие человеческие имена. И в паспортах родителей они были записаны, и в классных журналах, и в протоколах детской комнаты милиции... В лагере тоже был список. Гульшат заглянула туда.
Оказалось, что Жердь — Альфред Махмудов. Так назвал его отец по совету мастера цеха. Назвать-то назвал, а выговорить это немецкое имя язык не поворачивался. Сперва отец, потом мать стали звать любимого единственного сына Альфаритом. Баловали родители Альфарита, ни в чем ему не отказывали. Радовались, что растет мальчик стройным, высоким, сильным. А что учился не очень прилежно, так это, думали они, не беда. Не всем же хорошо учиться. В четвертом классе остался Альфарит на второй год. Его даже не поругали. Пожалели только. Он и в пятом остался. А в шестой и вовсе не пошел. С утра до ночи стал пропадать на улице, сделался первым хулиганом в районе. Тут, на улице, и кличка к нему привязалась — Жердь. Вот так и получилось: по документам — Альфред, для родителей — Альфарит, для друзей — Жердь.
А Пигалица — тот и дома и в школе —
В списке нашла Гульшат и Ахмета, и Бари, и Витю, и Ваню. В списке найти не трудно. А вот в душу заглянуть каждому— это потруднее.
«Впрочем,— утешала себя Гульшат,— за три дня много ли узнаешь? Лето долгое. Еще узнаем друг друга, подружимся... А если нет? Если так до конца лета и будут ребята давить на меня угрозой побега? Тогда лучше убежать самой. Признаться в своем бессилье и убежать...»
С такими мыслями Гульшат пошла к Гарифулле.
Начальник сидел на пеньке возле своей палатки. Рядом с ним, присев на корточки, пристроился незнакомый загорелый парень с открытым веселым лицом.
— Вот это наша Гульшат,— сказал начальник, когда девушка подошла поближе.— Наш фельдшер. Знакомьтесь.
— А я Сафар,— сказал парень, поднявшись.
— Старший пионервожатый,— добавил Гарифулла.— Главный командир над нашей вольницей.
— Командир есть, команды только нет,— вздохнула Гульшат.
— Будет, будет и команда. Сафар с ними разговаривать умеет.
— Попробовала я с ними разговаривать...
— Не получилось?
Гульшат горько усмехнулась и махнула рукой. Раз уж зашел разговор, она решила тут же и сказать о том, что хочет уехать. Но не успела. В разговор вмешался Сафар.
— Не огорчайтесь,— сказал он,— с первой беседы и не могло ничего получиться. Поладить с ними нелегко. Ребята-то трудные! Вот приглядимся к ним, узнаем, кто чем дышит, а там и ключик подберем к каждому.
А в кустах возле палатки начальника шел другой разговор. Ребята узнали, что в лагерь приехал старший вожатый. И вот теперь, надежно укрывшись в густой зелени кустов, они разглядывали его и шепотом делились впечатлениями.
— А вроде ничего мужик, правильный,— сказал Саша Солдатов.— Плечи-то как у грузчика. Где он загореть успел?
— Ничего ты, Трактор, не знаешь. В экспедиции он загорел. Ясно? Оттого и в лагерь опоздал, что в экспедиции был,— сплюнув сквозь выбитый зуб, сказал Альфред.
— В какой экспедиции?
— А я знаю? Он студент, географ.
— Вот бы нас взял в экспедицию...
— Куда тебе в экспедицию? Ты два шага шагнешь, а на третьем растаешь. Вон жиру-то накопил. Ты на него посмотри: одни мускулы. Жиру лишнего грамма нет.
— А он на зайца похож,— неожиданно сказал Алмаз.
— Ну ты скажешь, Пигалица! Какой же он заяц? Грудь колесом. А ноги? А руки? Тигр — туда-сюда, а то — заяц... Сам ты заяц.
Алмаз не обиделся. Он снова посмотрел на вожатого и улыбнулся. В детском садике он любил лепить зайцев из пластилина. Скатает большой шар, потом шарик поменьше. Склеит их, приделает ушки, хвостик — и все. Готов заяц. И у нового вожатого уши торчат на коротко подстриженной голове, как у пластилинового зайца. Поменьше немножко, но все равно торчат.