В лесах. Книга Первая
Шрифт:
— Ее дело, — строго заметила Манефа. — А ты бывала ль у нее в дому-то?
— Как же, матушка, раза три ходила, — отвечала казначея, — да вот и мать Аркадия к ней захаживала, а Марьюшку так почти каждый день Марья Гавриловна к себе призывала.
— Не слыхали ль чего, не гневается ли она на Патапа Максимыча? — обращаясь ко всем, спросила мать Манефа. — За хлопотами совсем позабыл к ней письмо отписать, в гости позвать ее… Уж так он кручинится, так кручинится…
— Нет, матушка, каялись, ничего не заметно, чтобы гневалась на кого Марья Гавриловна, — молвила мать
— Какой гнев, матушка! — подхватила Марья головщица. — Сколько раз она со мной и Настеньку с Парашей, и Патапа Максимыча поминала, и все таково любовно да приятно.
— Завтра после часов надо сходить к ней, повидаться, гостинцы снести,озабоченно говорила Манефа. — А вам, матери и девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев прислала за то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю на сестру пожаловала, опричь иного. Завтра, мать Таифа, — прибавила она, обращаясь к казначее, — возы придут. Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак роспись-то? Фленушка порылась в дорожном мешке и, вынув сложенный начетверо лист бумаги, подала его Манефе.
— Читай-ка, мать Таифа, — сказала игуменья, подавая казначее роспись.Благо, все почти матери здесь в сборе, читай, чтобы всем было ведомо, какое нашей святой обители сделано приношенье. Мать Таифа, с трудом разбирая скоропись, медленно стала читать: -"Рыбы осетрины свежей шесть пудов, да белужины столько ж, да севрюги соленой четыре пуда. Тешки белужьей да потрохов осетровых по пуду. Икры садковой полпуда, осетровой салфеточной пуд. Жиров да молок два пуда с половиной, балыков донских три. Муки крупичатой четыре мешка, гороху четыре четверти, ветчины окорок…" Мать казначея руками развела, дочитавшись до такого приношения.
— Как ветчины? — строго спросила игуменья.
— Ветчина писана, матушка, — отвечала Таифа, показывая роспись Манефе. — Ох, искушение!.. — послышалось между инокинями.
Белицы улыбались, отворачиваясь в сторону. чтобы матушка не заметила и не вздумала б началить их за нескромность.
— Ты писала? — нахмурившись, обратилась Манефа к Фленушке.
— Настенька это приписала, — отвечала Фленушка. — На смех. А как стали укладываться, она и в самом деле сунула в воз не то окорок, не то два.
— Верченая девка! Егоза!.. — заворчала Манефа, и, обращаясь к матерям, прибавила:— Давно ли, кажись, из обители, а поглядели бы вы, какова стала моя племяннинка.
— Что ж, матушка, дело молодое — шутки да смехи еще на уме… Судьбы господь не посылает ли? — умильно спросила мать Евсталия. — Женишка не приискали ль родители-то?
— Нет, — сухо ответила Манефа. — А намедни мужичок проезжал из Осиповки в Баки за хлебом, — продолжала Евсталия, — у Бояркиных приставал, говорил, что жених приезжал к Патапу Максимычу. Из Самары, слышь, купеческий сын.
— Приезжать приезжал, — нехотя отвечала Манефа, — только про сватовство не то что речи, и думы не бывало. Наврал тебе, Евсталия, твой мужичонка с три короба, а ты и плетешь. Похожего ничего не бывало. Да. Мать Евсталия замолчала и ушла в угол, заметив, что игуменья маленько на нее осерчала.
— Известно дело, матушка,
— То-то и есть, — внушительно молвила Манефа, — коль мирских пустых речей не переслушаешь, так нечего и разговоры с проезжими заводить… Не погневайся, мать Евсталия. Евсталия вышла из угла и, подойдя к игуменье, смиренно поклонилась. Та молча ответила малым поклоном. — Как благоволите, матушка, утреню править? — спросила Аркадия. — Завтра память преподобного Ефрема Сирина… с полиелеем аль рядовую?
— Как прежде бывало? — спросила Манефа.
— Всяко бывало, матушка, — отвечала уставщица. — Служили с полиелеем, служили и рядовую. В уставе сказано: «Аще велит настоятель».
— Так служи, мать Аркадия, рядовую, — решила игуменья.
— Послезавтра надо еще полиелей справлять и службы с величаньем трем святителям. А у нас и без того свечей-то, кажись, не ахти много?
— За Пасху, матушка, хватит, а к лету надо будет новых доспеть, — отвечала казначея.
— То-то же, — примолвила игуменья, — поберегать свечи-то надо. Великий пост на дворе, службы большие, длинные, опять же стоянья со свечами.
— А насчет ветчины-то как же, матушка, прикажете? — спросила казначея.
— Собакам выкинуть аль назад отослать? Сиротам бы мирским подать — да молва про обитель пойдет.
— Спрячь подальше, соблазну бы не было, — сказала игуменья. — Не погань — пригодится: исправник приедет, али кто из чиновников — сопрут… Устинья Московка приехала?
— Приехала, матушка, в ту пятницу прибыла, — ответила казначея. — Расчет во всем подала как следует — сто восемьдесят привезла, за негасимую должны оставались. Да гостинцу вам, матушка, Силантьевы с нею прислали: шубку беличью, камлоту на ряску, ладану росного пять фунтов с походом, да масла бутыль, фунтов, должно быть, пятнадцать вытянет. Завтра обо всем подробно доложу, а теперь не пора ли вам и покою дать? Устали, чай, с дороги-то?
— И то устала, матери, — отвечала Манефа, — костоньки все разломило.
— Матушка-то и в Осиповке совсем больнешенька была, — молвила Фленушка, прибирая чайную посуду. — Последние дни больше лежала, из боковуши не выходила.
— Вам, матушка, завтра в баньку не сходить ли? Да редечкой велели бы растереть себя, — сказала, обращаясь к игуменье, ключница мать София.
— Поглядим, что завтра будет, — отвечала Манефа, — а к утрени, матушка Аркадия, меня не ждите. В самом деле что-то неможется. Рада-рада, что домой добралась… Прощайте, матери.
И стали матери одна за другой по старшинству подходить к игуменье прощаться и благословляться. Пошли за ними и бывшие в келье белицы. Остались в келье с игуменьей мать София да Фленушка с головщицей Марьей.
— Топлено ль у Фленушки-то? — спросила Манефа у ключницы. — Топлено, матушка, топлено, — отвечала она. — За раз обе кельи топили, зараз и кутали.
— Спаси тебя Христос, Софьюшка, — отвечала игуменья. — Постели-ка ты мне на лежаночке, да потри-ка мне ноги-то березовым маслецом. Ноют что-то.