В летописях не значится

Петроченко Евгения Александровна

Крапива в тетушкиной вазе смотрелась довольно гармонично.

А пялиться с таким раздражением на Меррон не надо.

— Вот. — Она вручила Дару огромного розового медведя, набитого опилками. Медведь был честно выигран ею на ярмарке и подарен троюродной племяннице Летиции, которая уверяла, что более красивого зверя в жизни своей не видела, но, уезжая, забыла. И к лучшему. Пригодился. — С ним тоже спать можно. И лишнего спрашивать не будет.

В глазах-пуговках медведя читался упрек.

Ничего. Перетерпят.

Дверь

своей комнаты Меррон закрыла на задвижку. И в госпиталь вышла на час раньше обычного, только Дар все равно услышал, как собирается, и следом потянулся. Злой, как… Мишку с собой прихватил. Он-то в чем виноват? Он хороший, только кривоватый слегка. Донес до площади, пристроил на лавку. Отвернулся.

— Между прочим, это не твоя игрушка.

Делает вид, что не слышит. Оно и к лучшему. Меррон тоже притворится, что его не замечает. У нее собственных дел полно.

…дел было больше, чем ей бы хотелось.

Опять подводы. И раненые. Привычные запахи. Какофония звуков. Кто-то кричит, кто-то умоляет о помощи. Хватают за руки, думают, что так задержатся в этом мире.

— Потерпите. — Меррон твердит это слово, точно заклинание. — Потерпите, и все будет хорошо.

Ложь.

Будет, только не все и не у всех.

Вот тот парень с распоротым животом уже мертвец. Даже если зашить кишки, все равно погибнет, не от потери крови, так от перитонита. И этот, обожженный, пробитый кусками металла. Он еще в сознании, хотя боль, верно, должен испытывать страшную. Лежит на земле. Его обходят стороной, и это правильно: помогать надо тем, у кого есть шанс. Но Меррон все равно жаль и его, и парня, и еще того, который с раскроенным черепом.

Меррон знает, насколько это страшно — умирать.

Здесь и сейчас ссоры исчезают.

— Дай им воды, пожалуйста. — Это все, что Меррон может для них сделать. И Дар кивает: он приглядит.

На операционном столе старик с расплющенной грудной клеткой, он уже мертв, но доктора склонились над телом, разглядывая повреждения. Сейчас они похожи на воронье, слетевшееся к трупу.

— Пушка сорвалась с лафета, — пояснил доктор Гранвич, единственный, пожалуй, кто снисходил до разговоров с Меррон. — Обратите внимание на характер повреждений…

Грудина смята, ребра раздроблены. Осколки прорвали легкое, и старик захлебнулся собственной кровью. Или умер раньше, от боли?

— Надо будет провести вскрытие. — Гранвич дает знак унести тело.

Освободившееся место пустует недолго.

— Мартэйнн, — доктор Гранвич склоняется над пациентом, хотя его помощь и не нужна, — мне кажется, вам следует подумать о переезде…

У него узкое лицо и маленькие глаза, которые Гранвич прячет за круглыми стеклышками очков. Он равнодушен. Бесстрастен. Аполитичен.

— О вас спрашивали. И не только у меня. Интересовались, не слишком ли часто умирают ваши пациенты…

Не чаще, чем у других.

— …и не может ли быть в том

злого умысла…

Его найдут, если нужно. В другой раз Меррон испугалась бы. Но не сейчас.

— Благодарю вас.

— Умные люди должны помогать себе подобным.

Гранвич протирает стеклышки платком и уходит. Надо бежать, но… сейчас? Нельзя. Нечестно по отношению к тем, у кого есть шанс выжить. Если до сих пор не пришли, то и сегодня, глядишь, не явятся. А ночью Меррон уйдет. Или утром.

Сейчас надо работать.

Рутина. На крови, на боли, но все равно уже рутина, особенно если на лица не смотреть. Да и они все одинаково искажены. Везет тем, кто вовремя теряет сознание, но таких меньшинство.

Остальных привязывают.

Жалеть нельзя. От жалости слабеют руки, а это — преступление, сродни убийству, если не хуже.

Когда получается покинуть госпиталь, на улице уже темно. И Меррон долго трет ладони куском пемзы, стесывая чужую кровь, пока Сержант не отбирает. Сам вытирает полотенцем и потом тут же заставляет сесть. Сует миску с остывшим супом, кажется, на косточках сваренным, что сродни чуду.

— Спасибо.

Попадаются даже волокна мяса. И Меррон ест медленно, тщательно пережевывая, только все равно пора возвращаться домой. И что-то делать… говорить… решать.

Дар идет рядом. Уже не злится, расстроен только.

— Извини. — Меррон потерла глаза. — Я не хотела тебя обидеть.

В доме сегодня как-то очень резко пахло травами, особенно липой.

Липовый чай разжижает кровь и способствует успокоению нервов, конечно, не так, как полынь, но все же. Еще немного мелиссы, мяты и корня валерианы. То, что нужно для здорового сна.

— Будешь?

Будет. И за стол садится, кружку принимает, нюхает придирчиво. Опасается, что Меррон его отравит?

— Это чтобы спалось спокойно. Без снов. А то если день такой, как сегодня, то обычно потом снится… всякое. Дар, что с тобой происходит?

Отворачивается.

— Ясно… как знаешь.

Липа горчит, чего не должно бы быть. Или это валериана… но в сон клонит неимоверно. У Меррон даже на то, чтобы помыться, сил нет. Добирается до кровати, стягивает сапоги и засыпает моментально. И сон муторный, тяжелый. Она бежит. Или тонет. Пытается вырваться, но все равно тонет. Захлебывается почти. Но в какой-то момент болото отпускает.

Меррон не удивилась, обнаружив, что спит не одна.

— Нам надо поговорить. — Наверное, следовало бы пожелать доброго утро, но нынешнее, как Меррон подозревала, и близко не будет добрым. Дар сразу подобрался. А глаза совсем желтыми стали… знакомое что-то в этом есть, а что — Меррон не припомнит.

— Я не знаю, зачем ты со мной возишься. И вообще не понимаю тебя совершенно. Наверное, мне и не положено, но… не в этом дело. Здесь дальше опасно оставаться.

Она слишком долго игнорировала приглашения Терлака.