В лоне семьи
Шрифт:
За спиной его ветер хлопает створкой полуотворенного окна. Неприветливо и пусто в комнате. В саду настойчиво шелестит кажущийся холодным ветерок. Временами по телу пробегает озноб. А на дворе самая жаркая пора — вторая половина лета. Небо словно затянуло тучами, словно уже сгущаются сумерки. А ведь еще утро, и на небе ни облачка…
Ему здесь не хватает воздуха, трудно дышать… Старый Клява встает. Лучше выйти, пройтись, как обычно, когда тяжело на сердце. Но он продолжает стоять. Чувствует, что на этот раз ничто его не развлечет и не рассеет. Его так согнуло, что уж больше
В окно долетают знакомые голоса. Старый Клява машинально оборачивается. Вначале смотрит бездумно, не понимая. Потом вглядывается внимательнее. Перед хлевом, на батрацком огороде, он видит Пакална с женой, сыном и маленькой дочкой. Сын, должно быть, собирается уходить, стоит с отцом у забора и солидно, совсем по-стариковски, разговаривает. Пакалниете, немного поодаль, очищает только что выкопанную брюкву сыну в гостинец. Девочка наклоняется над грядкой, выискивая морковки побольше, потолще и послаще, чтобы набить брату карманы… Другого угощения у них нет… И не надо… Довольно и этого. Все весело разговаривают и смеются.
Мозг старого Клявы вдруг начинает работать с поразительной быстротой. Сотни мыслей кружатся, переплетаются и обрываются. В одно мгновение он окидывает взглядом картину будущего этой семьи… Не легкая у них доля — нет. Кто же не знает, как трудна жизнь батрака. Но если они будут держаться вместе и жить в согласии, стремиться к одной цели, то все преодолеют и выбьются в люди. Теперь они батраки, а через несколько лет будут где-нибудь испольщиками. И дальше так пойдет. Конечно, испольщикам тоже не очень легко и сладко приходится, а все же… И главное, все, как один… Общая работа, общие мысли, общий язык… На каменных устоях зиждутся отношения этой семьи. Сила ее в сплоченности, а счастье в ее силе. Как хорошо жить в такой семье! Как ее согревает солнце взаимной любви.
Старый Клява не может оторвать глаз от Пакалнов. И чувствует, как где-то, в самой глубине сознания, поднимая голову, шипит маленькая черная змейка, напоминающая ему о его горе и беспомощности. Черная, подлая, жалкая зависть… Но он не может удержаться. Его воля сломлена.
Старый Клява настежь распахивает окно. Громыхая крючками, створки стучат о стену. Он высовывается в окно.
— Пакалниете! — пронзительно кричит он.
Ветерок треплет его белую бороду. Лохматые брови свисают на блуждающие, лихорадочно горящие глаза.
Пакалны замолкают, оборачиваются, смотрят на него. Но старый Клява не знает, что еще сказать. И что он может сказать? Какое он имеет право вмешиваться в жизнь другой семьи? В конце концов это одно сумасбродство. Словно ему от этого станет легче… И жгучий стыд перемогает в нем чувство горя и малодушие.
Он отрывается от окна. Захлопывает створки.
Его ловкая и маленькая фигурка словно обмякла, руки и ноги дрожат от старческой слабости, а на лице и во взгляде беспомощное, растерянное выражение.
Мелкими, нетвердыми шажками старый Клява бродит по своим четырем большим выбеленным комнатам.
Вот… На подоконнике тоненький
Как он бесконечно беден, богатый старый Клява! Точно человек, у которого все украли, оставили только то, что было на нем. Должник, у которого все до последнего заложено и продано с молотка. Выброшенный на берег лодочник… и лодка его, разбившись о пороги, лежит на дне Даугавы…
В большие окна тускло светит солнце.
Пустынно и холодно в четырех больших выбеленных комнатах.
С потолка постепенно спускаются серые сумерки.
С жалобной, печальной улыбкой старый Клява устало и бездумно смотрит на брошенные детьми вещи.
3. ДЕТИ
Третий звонок. Сперва тонкий, дребезжащий, а затем глухой, протяжный свисток, и поезд вздрагивает. Заиндевелые буфера с лязгом ударяются друг о друга, вагоны дергаются вперед, назад, затем длинной разноцветной вереницей медленно проплывают мимо усыпанного песком перрона.
Старый Алкснис подходит к самому краю перрона и, вытянув шею, смотрит на вагон, в который сели его Янис и Амалия. Одна рука у него голая, перчатку он держит в другой, — ею он помашет в ответ, когда дети, высунувшись из тамбура, станут махать ему, — Янис — своей гимназической фуражкой, Амалия — носовым платочком. От напряжения у него рябит в глазах. Он всем телом подается вперед, но ни фуражки Яниса, ни платочка Амалии не видно. Вот… вагон на повороте исчезает за обындевелыми липами. Исчезает и весь поезд, только с той стороны сквозь липы обратно к станции валит черный дым.
Слегка растерянный, старый Алкснис выпрямляется, отступает на несколько шагов. Потоптавшись на месте, принимается медленно натягивать на руку перчатку.
Мороз… Начало января, лютая зима…
Натянув перчатку, Алкснис вспоминает о своей трубке, собирается закурить, но передумывает. Задумчиво трет нос перчаткой, возвращается на прежнее место, наклоняется, смотрит.
— Чего высматриваешь? — раздается позади знакомый голос.
Старый Алкснис порывисто оборачивается: Линит… Тот самый Линит, что в позапрошлом году батрачил у него.
— Да я не высматриваю, — отвечает старый Алкснис с наигранным безразличием. — Так просто…
— Дети уехали? — Линит, дружески улыбаясь, подает своему бывшему хозяину руку.
— Уехали… — В голосе старого Алксниса даже слышится какая-то веселая нотка. Он снова стягивает перчатку, ищет трубку. — Пришла пора уезжать. Рождественские каникулы кончились, завтра опять начнутся занятия.
— Как же, как же, — Линит одобрительно кивает головой. — У каждого свои дела, свои заботы. Парень-то твой не скоро кончает?