В лучах мерцающей луны
Шрифт:
— Бедный Баттлс! — пробормотал он, чтобы выиграть время.
— Ну, у вас, — сказала она, — не будет причин, как у него, бросать работу. Он был жертвой своих художественных пристрастий.
Он с интересом искоса посмотрел на нее. В конце концов, она не знает о том, что он встретил Баттлса в Генуе, и о признаниях последнего. Может, она даже не знает о безнадежной страсти Баттлса. Во всяком случае, лицо у нее оставалось спокойным.
— Почему бы вам не подумать над этим… по крайней мере, хотя бы несколько месяцев? Пока мы не вернемся из экспедиции в Месопотамию? — продолжала она убеждать с едва заметным напряжением.
— Вы
Она встала с обычной своей порывистостью:
— Да и не нужно решать так сразу. Не торопитесь, подумайте. Отец хотел, чтобы я спросила вас, — добавила она.
Он почувствовал недостаточность своего ответа.
— Конечно, это ужасно соблазнительно. Но я должен подождать, во всяком случае — дождаться писем. Дело в том, что я должен буду телеграфировать с Родоса, чтобы мне их переслали. Я забросил все, даже почту, на несколько недель.
— Все, больше не пристаю, — пробормотала она, бросив на него последний взгляд и отворачиваясь.
С Родоса Ник телеграфировал в парижский банк с просьбой переслать его почту в Кандию; но когда «Ибис» прибыл в Кандию и его почту доставили на борт, в толстом пакете не оказалось ни одного письма от Сюзи.
А почему они должны были быть, если он не написал ей?
Он не написал, нет, — но, сообщая свой адрес банку, он понимал, что дает ей возможность связаться с ним, если она того захочет. А от нее не было никакого знака.
Ближе к вечеру, когда они вернулись на яхту с первой вылазки на берег, на столике в рубке лежала пачка газет. Ник взял одно из лондонских изданий и скользнул глазами по списку светских новостей.
И прочитал:
«Среди гостей, ожидаемых на предстоящей неделе в замке Роан (арендованном на сезон мистером Фредериком Дж. Джиллоу из Нью-Йорка), будут князь Альтинери из Рима, граф Олтрингемский и миссис Николас Лэнсинг, прибывшая в Лондон из Парижа».
Ник отшвырнул газету. Ровно месяц прошел, как он покинул палаццо Вандерлинов и бросился на ночной экспресс до Милана. Целый месяц — и Сюзи так и не написала. Только месяц — а Сюзи и Стреффорд уже вместе!
XVII
Сюзи решила ждать Стреффорда в Лондоне.
Новый лорд Олтрингем был со своей семьей на севере, и хотя она нашла по прибытии телеграмму от него, сообщавшую, что он присоединится к ней на предстоящей неделе, еще оставалось несколько дней, которые нужно было чем-то заполнить.
Лондон представлял собой пустыню; лил непрестанный дождь, и Сюзи жила одна в захудалой семейной гостинице, лучшем из того, что она, даже не в сезон, могла себе позволить. Наконец осталась наедине с собой.
С того момента, как Вайолет Мелроуз не удалось осуществить свой план относительно детей Фалмеров, ее интерес к Сюзи заметно ослабел. В прошлом Сюзи Бранч нередко испытывала подобную резкую перемену хозяйкиного настроения, кто бы уж ни привечал ее тогда, и часто — как часто! — уступала и оказывала требуемую услугу, опасаясь того, чем чревато охлаждение отношений. По крайней мере до этого она, слава богу, никогда больше не унизится.
Но когда она торопливо собирала чемоданы в Версале, наскребала на приличные чаевые для миссис Мэтч и прощалась с Вайолет (которая внезапно стала выказывать нежные чувства, увидев, что ее гостья благополучно отправляется на вокзал), — когда она совершала знакомый старый,
Среди лондонского одиночества и неприкаянности жажда независимости разгорелась в ней с новой силой. Независимости в дополнение к обеспеченности, конечно. Ох эта ее ненавистная бесполезная любовь к красоте… вечное ее проклятие, которое могло бы стать благословением, имейся у нее средства удовлетворять и выражать эту любовь! А вместо того стремленье к независимости лишь привело ее в мерзкую спальню отвратительной гостиницы, тонущую в желтом свете дождливого дня, с запахом дыма и капусты из окна, вздутыми обоями, пыльными восковыми букетиками в стеклянных шарах и электрическим светом, столь хитро устроенным из экономии, что, когда включаешь тусклую лампочку на потолке, еще более тусклая у кровати гаснет!
В каком фальшивом мире она и Ник жили эти несколько месяцев! Какое право каждый из них имел на праздную жизнь в изысканной обстановке: в длинном белом доме на озере, прячущемся среди камелий и кипарисов, или в грандиозных комнатах на Джудекке с бликами от воды, вечно пляшущими на потолках, украшенных фресками! Но она вообразила, будто эти места действительно принадлежат им, будто они все время будут жить там, в неге и гармонии, в окружении чужого богатства… Это тоже было проклятие ее любви к красоте, то, что она чувствовала там себя в своей стихии, будто все это ее собственность!
Что ж, пробуждение должно было наступить, и, возможно, к лучшему, что оно наступило так скоро. Во всяком случае, бесполезно возвращаться мыслями к их рухнувшему призрачному счастью. Вот только, сидя и считая дни, остающиеся до приезда Стреффорда, о чем же еще было думать?
О ее будущем и о его?
Но она уже и так прекрасно знала, какое будущее ее ждет! Проводя жизнь среди богачей и модников, она во всех подробностях узнала, что полагается для богатой и модной свадьбы. Она давно подсчитала, сколько платьев для обедов, сколько к чаю и сколько кружевного белья должны составлять гардероб будущей графини Олтрингемской. Она даже решила, какой портнихе закажет шиншилловое манто — поскольку намеревалась обзавестись им, и чтобы было до земли, и мягче и шире, и безумно дороже, чем у Вайолет или Урсулы… не говоря уже о чернобурках и соболях… и фамильных драгоценностях Олтрингемов.
Она прекрасно это знала; знала всегда. Это было неотъемлемой частью элегантной жизни: ничего нового тут не было. Что было для нее ново, так это короткий период жизни с Ником — жизни, вообще говоря, ненастоящей внешне, но такой подлинной в главном: это было единственное, что она знала подлинного. Оглядываясь назад, она видела, как много та дала ей, кроме золотой вспышки счастья, нежданного расцвета чувственной радости в душе и теле. Да — еще расцвело, в муках, как при родовых схватках, нечто более мрачное, мощное, более полное будущей властной силой, нечто, на что она едва обратила внимание в первом светлом восторге, но что всегда возвращалось и завладевало ее умиротворенной душой, когда восторг угасал: глубокое бередящее ощущение чего-то такого, что она узнала благодаря Нику и любви, но которое простиралось дальше любви и дальше Ника.