В любви, как на войне
Шрифт:
Мой друг Милан твердил мне то же самое: – У вас в России матриархат, женщина принимает все самые главные решения в семье и сама же страдает от этого. Поэтому в России больше несчастных женщин, чем в Сербии. У нас же процветает мачизм как главная жизненная философия. С другой стороны, в вашей стране мужчины придают женщинам незаслуженно высокое значение – цветы, стихи, сумасшествия всех видов.
В Югославии все спокойнее, проще и практичнее. Я, например, никогда не буду затаскивать девушку в постель. Я дождусь того момента, когда девушка, с которой я встречаюсь, захочет меня так, что сама будет выпрыгивать из трусиков.
Сдержанность
Показать свои эмоции женщине – значит проявить недостойную мужчины слабость.
Русский мужик наутро после первой ночи любви будет весь истекать соком от нежности, таять и плавиться, как мороженое на солнцепеке. Серб поцелует свою подругу на прощание с таким видом, как будто боится заразиться простудой, и уйдет на работу.
Мачизм как основной жизненный принцип препятствует развитию гомосексуализма.
Здесь почти нет голубых. Только однажды я встретила в Белграде мужчину нетрадиционной сексуальной ориентации – трансвестита, работающего на местной улочке красных фонарей. Он был герой, этот трансвестит, и с гордостью заявлял журналистам: "Каждый воюет как может, я воюю задницей. И пусть сверху падают бомбы, но я все равно буду нести свою скромную вахту любви. В любую, самую страшную ночь вы найдете меня здесь' на моем боевом посту".
Гордецы здесь все, даже трансвеститы. Сербские мужчины не желают подчиняться никому, даже любимой женщине. Тем более каким-то американцам. Они не из тех, кто лижет плетку, которой их отстегали. Неистовые до потери способности соображать, они готовы бросить вызов всему миру. Лучше гибель, чем позорное соглашение. В этой стране, где каждый фанфарно трубит о своем православии, христианское всепрощение считается прибежищем труса. Входит в моду подвергать свою жизнь опасности. Красивые мальчики – очень юные, очень гордые, но очень беспощадные – откладывают в сторону университетские учебники и едут в Косово воевать.
Анархическое начало их сущности мешает им понять неумолимые законы логики выживания. Сербские мужчины – это атавизм, нечто грозное, первобытное и древнее, как гроза. И они вымрут, как вымерли мамонты, которые не желали приспосабливаться, уйдут в прошлое, как герои мифов. Останется лишь прекрасная легенда о последних мужчинах в Европе.
ЖУРНАЛИСТЫ
В Белграде чахлая весна, полная маленьких, тронутых холодком цветов и едва раскрывшихся почек. Мы празднуем приход весны каждый день и весьма обильно. Мы – это прелестная банда русских журналистов, в основном работающих на западные издания. Вот вам список самых колоритных персонажей:
Фантомас. Лысый череп, черный кожаный плащ и неотразимая голливудская улыбка (один зуб вырвали прямо здесь, в Белграде, со страшными мучениями). Похож на смерть. Любит сидеть в уютных югославских кабачках за рюмкой виньяка (местный коньяк), звонить оттуда по мобильному в московскую редакцию и рассказывать, как над головой свистят пули. Свист пуль обычно изображает собутыльник. Приучил меня пить "вильяминовку" – что-то вроде самогона, настоянного на вишнях, с мягким, нежащим вкусом. Приятно пить в весенние белградские ночи.
Красавчик. Всегда чистые ботинки, даже если стоит по колено в дерьме. Костюмы из журнала мод.
Выглядит на миллион баксов в любой ситуации. Он так долго жил в Сербии, что стал типичным сербским мужчиной, "осербился", одним словом. Однажды ночью я безуспешно пыталась
Кажется, единственные шлюхи, с которыми он путается, – политика и разведка.
Позже его депортировали из Югославии как шпиона. Каждый раз, когда я вижу его по телевизору, я томно вздыхаю: "Ах, какой мужчина!"
ТРИ ФОТОГРАФА ПОД ОБЩЕЙ КЛИЧКОЙ УБЛЮДКИ. ОТЛИЧНЫЕ РЕБЯТА
Казах. Всегда более или менее пьян. Один из постоянных ритуалов его журналистской карьеры – маскировка нетрезвого состояния. Спит всего пять часов в сутки, остальные девятнадцать тихо и благородно выпивает. Образцовый пьяница.
Так мало спит, что не успевает протрезвиться. Первый раз я увидела его, когда он сидел в кабаке, пил виски и пел кому-то по мобильному телефону песни советских композиторов о любви могучим, хорошо поставленным голосом. Прославился своим прямым репортажем для казахского радио, который вел с горы Калемегдан в центре Белграда (место, где телевизионщики любили снимать бомбежку сербской столицы). Уснул прямо на горе, и в полночь коллеги разбудили его для прямого эфира. "Доброе утро, Алма-Ата, – начал Казах свой бессмертный репортаж, сразу спутав время суток. – Я стою на горе Килиманджаро". – "Идиот! – заорали вокруг. – Какой Килиманджаро! Хемингуэй хренов! Ты не в Африке". Исправить ошибку Казах не успел, потому что стал падать с горы, не выпуская из рук мобильник. Коллеги с ТВ-6 успели поймать его за ноги.
С Казахом у меня связано одно из самых красивых воспоминаний о Белграде. Однажды в пять утра он привел меня, сонную и упиравшуюся, на тот самый Калемегдан, в знаменитую старинную крепость. До этого мы шлялись всю ночь по городу, пили из фляжки коньяк, наблюдали с моста фантастический взрыв бомбы, а потом закусывали сочными лепешками с сыром и мясом, стоя под дождем около маленького ночного киоска с раскаленными жаровнями. И вот тут Казаху пришла в голову идея утащить меня в крепость. Я была не в восторге, да разве он спрашивал?
Мы поднялись на гору. Небо уже почти очистилось от туч, и круглый желтый глаз луны следил за нами, обливая все вокруг тоскливым покойницким светом. Вокруг не было ни души. И немудрено – в пять часов утра! И вот при этом призрачном лампадном свете я увидела феодальный силуэт замка, чарующего своей старинной прекрасной грубостью. Это было дико, печально и красиво. Мы бродили среди останков веков, и я трогала руками источенный столетиями холодный камень и как наяву видела рыцарей в доспехах, скачущих сквозь туман, с Мечами, зажатыми в высоко поднятых руках в железных перчатках, видела стрелы, летящие из бойниц, и расплавленный свинец, льющийся сверху, слышала тяжелые удары копыт, ликующие крики воинов, штурмующих замок, и стоны умирающих. Никто нам не мешал, сторожа куда-то попрятались – война, знаете ли, бомбежка. Казах все время бормотал стихи, и я умоляла его заткнуться. Он мешал мне сосредоточиться, уйти с головой в иллюзию прошлого.