В людях
Шрифт:
– Прощай до завтра! Бабушка, как нужно сказать?
– Храни тебя господь, - говорила бабушка, выпуская изо рта и острого носа сизые струйки дыма.
– Храни тебя господь до завтра, а я уж буду спать, - повторяла девочка, кутаясь в одеяло, обшитое кружевом. Бабушка внушала ей:
– Не до завтра, а - всегда!
– А разве завтра не всегда бывает?
Она любила слово "завтра" и всё, что нравилось ей, переносила в будущее; натыкает в землю сорванных цветов, сломанных веток и говорит:
–
– Когда-нибудь завтра я тоже куп'ю себе ошадь и поеду верхом, как мама...
Она была умненькая, но не очень весёлая, - часто во время оживлённой игры вдруг задумается и спросит неожиданно:
– Зачем у священников во'осы, как у женщинов?
Обожглась крапивой и, грозя ей пальцем, сказала:
– Смотри, я помо'юсь богу, так он сде'ает тебе очень п'охо. Бог всем может сде'ать п'охо - он даже маму может наказать...
Иногда на неё спускалась тихая, серьёзная печаль; прижимаясь ко мне, глядя в небо синими, ожидающими глазами, она говорила:
– Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко смеется. Её все юбят, потому что ей всегда некогда, всё приходят гости, гости, и смотрят на неё, потому что она красивая. Она - ми'ая, мама. И 0'есов так говорит: ми'ая мама!
Мне страшно нравилось слушать девочку, - она рассказывала о мире, незнакомом мне. Про мать свою она говорила всегда охотно и много, - предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это ещё более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
Однажды вечером, когда я сидел на крыльце, ожидая хозяев, ушедших гулять на Откос, а девочка дремала на руках у меня, подъехала верхом её мать, легко спрыгнула на землю и, вскинув голову, спросила:
– Что это она - спит?
– Да.
– Вот как...
Выскочил солдат Тюфяев, принял коня, дама сунула хлыст за кушак и сказала, протянув руки:
– Дай мне её!
– Я сам отнесу!
– Но!
– крикнула дама на меня, как на лошадь, и топнула ногою о ступень крыльца.
Девочка проснулась, мигая, посмотрела на мать и тоже протянула к ней руки. Они ушли.
Я привык, чтобы на меня кричали, но было неприятно, что эта дама тоже кричит, - всякий послушает её, если она даже и тихо прикажет.
Через несколько минут меня позвала косоглазая горничная, - девочка капризничает, не хочет идти спать, не простясь со мною.
Я, не без гордости перед матерью, вошёл в гостиную, - девочка сидела на коленях матери, дама ловкими руками раздевала её.
– Ну, вот, - сказала она, - вот он пришёл, это чудовище!
– Это не чудовище, а мой майчик...
– Вот как? Очень хорошо. Давай же подарим что-нибудь твоему мальчику. Хочешь?
– Да, хочу!
– Прекрасно, я это сделаю, а ты иди спать.
– Прощай до завтра, - сказала
– Храни тебя господь до завтра...
Дама удивлённо воскликнула:
– Кто это тебя научил - бабушка?
– Да-а...
Когда она ушла, дама поманила меня пальцем.
– Что же тебе подарить?
Я сказал, что мне ничего не надо дарить, а не даст ли она мне какую-нибудь книжку?
Она приподняла мой подбородок горячими, душистыми пальцами, спрашивая с приятной улыбкой:
– Вот как, ты любишь читать, да? Какие же книги ты читал?
Улыбаясь, она стала ещё красивее; я смущённо назвал ей несколько романов.
– Что же в них нравится тебе?
– спрашивала она, положив руки на стол и тихонько шевеля пальцами.
От неё исходил сладкий, крепкий запах каких-то цветов, с ним странно сливался запах лошадиного пота. Она смотрела на меня сквозь длинные ресницы задумчиво-серьёзно, - до этой минуты никто ещё не смотрел на меня так.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился чёрный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то тёмные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре тёмная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Я объяснил ей, как умел, что жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом.
– Да-а, вот как?
– сказала она, вставая.
– Это - недурно, это, пожалуй, верно... Ну, что ж? Я стану давать тебе книги, но сейчас у меня нет... А впрочем, возьми вот это...
Она взяла с дивана истрёпанную книжку в жёлтой обложке.
– Прочитаешь - дам вторую часть, их четыре...
Я ушёл, унося с собой "Тайны Петербурга" князя Мещерского, и начал читать эту книгу с большим вниманием, но с первых же страниц мне стало ясно, что петербургские "тайны" значительно скучнее мадридских, лондонских и парижских. Забавною показалась мне только басня о Свободе и Палке.
"Я выше тебя, - сказала Свобода, - потому что умнее".
Но Палка ответила ей:
"Нет, я выше тебя, потому что я - сильней тебя".
Спорили, спорили и подрались; Палка избила Свободу, и Свобода помнится мне - умерла в больнице от побоев.
В книге шла речь о нигилисте. Помню, что - по князю Мещерскому нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы. Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!