В маленьком мире маленьких людей
Шрифт:
И Макар принадлежит к числу тех клиентов Мордхай-Носона, которые ведут с ним дела на веру. Макар — его давнишний покупатель, еще с той поры, когда он был не Макаром Павловичем, а Макаркой, которому Мордхай-Носон, бывало, не хотел поверить и нитки в долг; он с ним не особенно церемонился и говорил просто:
— Дающий деньги берет хлеб — ваши гроши, наш товар.
Позднее, когда Макар приобрел кое-какой вес в управе, Мордхай-Носон открыл ему кредит, конечно, под расписку, под векселек, говоря при этом с улыбочкой и мешая
— Не обижайтесь, панич, машкн [45] в кармане — шолом [46] в доме…
Еще позднее, когда у Макара появилась кокарда и пелерина, Мордхай-Носон открыл ему широкий кредит. И теперь, когда Макар Павлович входит в мануфактурный магазин, Мордхай-Носон пододвигает ему скамейку и наделяет его титулом «ваше высокоблагородие». Макар сидит, широко развалившись, заложив нога на ногу, курит папиросу и беседует с Мордхай-Носоном запросто, на «ты», но вполне дружелюбно:
45
Залог (иврит).
46
Мир (иврит).
— Эй, послушай, Мордхай-Нос!
А Мордхай-Носон стоит перед ним с притворным благодушием, с лицемерной почтительностью, в то же время думая про себя: «„Большой господин“, и откуда ты только взялся такой?» А этот «большой господин» заводит разговор о евреях, о еврейских махинациях, о шахер-махерстве, то и дело прерывая себя громким смехом, сопровождаемым каким-то странным кашлем, который отдается у Мордхай-Носона как удар железного аршина под самое седьмое ребро. Но внешне богач сдержан и улыбается поганой деланной улыбочкой, такой, что посмотри в эту минуту Мордхай-Носон в зеркало — он стал бы сам себе противен.
Разговоры «большого господина» обычно вертятся вокруг таких вещей, которые занимают Мордхай-Носона, как прошлогодний снег, — в одно ухо вошло, в другое вышло; но понемногу Макар переводит разговор на такое, что Мордхай-Носону уже и слушать невмоготу. Правда ли, спрашивает Макар, что евреи каждую субботу проклинают в синагоге все иные народы и призывают на них погибель, что они сплевывают, упоминая церковь, что по выходе христианина из еврейского дома за ним вслед выливают помои? Говорит он и всякий иной вздор, ни с чем не сообразные глупости.
Мордхай-Носон пытается уклониться от этих разговоров, перебивает Макара расспросами — об управе, о коробочном сборе, о свечном сборе. Какое там! Макар ни в какую не дает себя заговорить, хоть кол на голове теши! Он подступает к Мордхай-Носону — пусть раз навсегда скажет, пусть признается. Мордхай-Носон пробует отделаться шуткой и спрашивает:
— Ну а кровь?
— Какая кровь?
— В Пасху?.. На мацу?.. А?..
В ответ и Мордхай-Носон отыскивает верное средство — легонько трогает господина за плечо, гладит его пелерину и с гаденьким смешком заискивающе говорит: господин, мол, большой шутник, хе-хе-хе! И когда господин поднимается и уходит, Мордхай-Носон в похвалу ему высказывает соображение, что «большой господин» — трудный господин, то есть нельзя про него сказать, что он головорез, Боже упаси! Он просто собака, собачий сын…
Однажды — было это в субботу днем — богач Мордхай-Носон сидел у себя дома, углубленный в «Поучения отцов»; вдруг открылась дверь и вошел… Макар Холодный! Вначале наш богач сильно удивился, вроде даже испугался: с чего это «большой господин» нагрянул после обеденного сна? Однако тут же изобразил на лице дружелюбную мину, с улыбкой попросил гостя сесть, а сам снял с себя субботнюю шапку, остался в ермолке и крикнул жене:
— Теме-Бейля! Где ты там? Подай-ка нам чего-нибудь пожевать!
Макар отмахнулся:
— Не нужно. Меня привело к тебе дело. Это — секрет…
Услышав слово «секрет», Мордхай-Носон вскакивает и намеревается замкнуть дверь, но Макар берет его за руку:
— Не надо, это не такой секрет, чтобы нужно было запираться. Хочу тебя спросить об одной вещи — ты человек умный и честный, от тебя я узнаю истинную правду.
Мордхай-Носон самодовольно гладит свои пейсы, комплимент так ему по вкусу, что глаза застилает маслянистая пелена, он тает от удовольствия и очень жалеет, что никого при этом нет.
— Ты слышал, вероятно, об истории с девушкой? — спрашивает Макар и глядит ему прямо в глаза, как следователь.
Мордхай-Носон, точно заяц, настораживает уши:
— С какой девушкой?
— С девушкой, которую евреи зарезали, отцедили ее кровь и спрятали на Пасху.
Сначала Мордхай-Носон закатывается своим дробным смехом — хе-хе-хе! Потом лицо его бледнеет, зеленеет, а глаза загораются огнем.
— Ложь и клевета! — говорит Мордхай-Носон, трясет головой, и пейсы его качаются.
— Позволь, в газетах пишут! — говорит Макар и не сводит с него глаз.
— Газеты брешут, как собаки! — выкрикивает Мордхай-Носон.
— Газеты пишут, что имеется протокол, — настаивает на своем Макар, — я сам читал, что имеется протокол.
— Подлая ложь! — кричит истошно Мордхай-Носон, трясет головой в ермолке, и пейсы у него дрожат.
— Что подлая ложь? — спрашивает Макар, багровея от злости. — То, что я рассказываю? Или то, что написано в протоколе?
— Все ложь и клевета! Все! От начала до конца! Ни на волос правды!