В министерстве двора. Воспоминания
Шрифт:
Поступившие вновь гражданские воспитатели были в полном отчаянии. Они явились с новым взглядом на воспитание, были проникнуты отвращением к телесным наказаниям и хотели одним добрым словом укротить кадет, среди которых было немало таких, которые сроднились с другими порядками. Великовозрастные закалы мутили других, а гражданские воспитатели на первых же порах поставили себя в смешное положение.
Первое же дежурство одного из них ознаменовалось таким событием. Наша рота по звонку, введенному взамен барабана, выстроилась в зале для того, чтобы идти в столовую к обеду. Воспитателю нужно было скомандовать: «Смирно! Направо! Шагом марш!» Но он, не имея представления о командных словах, каким-то неестественным голосом крикнул: «Марш! Марш!».
Шум, не прекращенный командой «Смирно», на несколько секунд затих, но затем послышался
На бедного мирного воспитателя такое тяжелое впечатление произвел кадетский скандал, что он больше не показывался перед нами и вышел в отставку. Другой штатский воспитатель, дерптский доктор медицины Пфейфер, также должен был подать в отставку, но сдался не скоро и провозился с нами месяца три. Историй с ним было немало. Явился он, обмундированный в новую форму гражданских чиновников военного ведомства, с погонами и даже шпорами. К воинскому строю, как немец, он питал почтение и видимо взял несколько уроков «одиночного обучения». Произнося довольно правильно команду, он сам первый торопился ее исполнять. Это нас тоже всегда очень забавляло.
Плохое знание русского языка ставило его в неловкое положение. Он приказал дневальному «тушить» огонь в спальне вместо того, чтобы «уменьшить». Как только кадеты очутились во тьме, начался кошачий концерт. Растерявшейся Прейфер кричал неистовым голосом: «Жги! Жги!». Кадеты подхватили припев к известной солдатской песне: «Жги! Жги! Говори, разговаривай!» и пошли куролесить, орать на все голоса и бросать полотенцами и подушками в дневального, пытавшегося зажечь масляную лампу.
Однако были в эту краткую переходную эпоху и такие воспитатели, которые не только умели справляться с буянами, но и успели заслужить самую искреннюю привязанность. В наше отделение временно был назначен капитан Лебедев. Приветливый, справедливый человек, не терпевший ни наушничества, ни сплетни, ни слез, ни кривлянья, сам бывший же наш кадет и последнее время корпусный офицер. К сожалению, Лебедев оставался недолго воспитателем и получил другое, административное назначение. На расставании мы просили его, чтобы он каждому написал на особом листке свою фамилию. Подписи эти мы вделали в особые самодельные картонные рамочки и долго хранили как особую драгоценность.
Усиление эпидемии и полное неустройство заведения заставило начальство распустить на каникулы ранее обыкновенного времени.
По возвращении с каникул я не узнал своей роты. К сожалению, многих из воспитанников мы уже не досчитались, они явились жертвами реформы. Ввиду их великовозрастности, крайне плохих успехов в науках и непреодолимой склонности к беспорядкам, им предложили оставить корпус (военную гимназию) и вступить юнкерами в полки. При этом пострадало, если не ошибаюсь, более семидесяти человек, т. е. около 2о% всего состава воспитанников.
Разделенные вместо рот на четыре возраста, мы были сообразно этому делению старательно разобщены. Устроены были отдельные столовые, отведены каждому возрасту особые участки для гулянья; видеться с воспитанниками другого возраста можно было в общей приемной, и то лишь родственникам. Даже церковный хор и то составили на первое время из кадет одного возраста. Одним словом – разобщение введено было полное [105] .
Из бывших четырех ротных командиров воспитателем оставлен был один Андрей Иванович Облонский. Громадный, с высоко поднятой головой, он делал вид недоступного начальника и в старокорпусное время таким и слыл. На самом деле это был добросердечнейший господин, с мягким сердцем и чувствительной душой, что он считал непростительной слабостью и старался маскировать. Это до некоторой степени ему и удавалось прежде, когда он был ротным командиром и мог держать себя подальше от кадет; теперь же, при постоянном общении с воспитанниками своего отделения, его скоро разгадали. Толстый Андрей Иванович, бывало, покричит громко, «покудахтает», но никогда не запишет в «журнал», попасть куда считалось
105
Реформой 1865 г. деление на роты было заменено делением на возрасты, причем младший возраст назван первым, а старший – четвертым. Смешение возрастов признавалось нежелательным с педагогической точки зрения и не допускалось даже в лазарете и во время прогулок. В каждом возрасте было четыре отделения (иногда три или пять), а в каждом отделении – от 25 до 30 воспитанников (Павловский И. Ф. Исторический очерк Петровского Полтавского кадетского корпуса. С. 121).
Окончив давно уже образование, Облонский перезабыл, конечно, и математику, и другие предметы; в должности же воспитателя приходилось помогать кадетам на вечерних занятиях. Андрей Иванович предвидел это и потому старался не пропускать лекций, был наиприлежнейшим учеником и на вопросы своих воспитанников являлся уже совершенно подготовленным. Математикой он даже увлекся и в решении задач не знал себе после конкурента даже и среди преподавателей.
Математические способности, оцененные нами в IV, V классах, сильно подняли его в наших глазах и заставили относиться к нему с особым почтением.
Кроме Облонского, в нашем возрасте воспитателями еще были штатский учитель русского языка Яфимович и два военных, Гровлевский и Слезков. Яфимович видимо старался сделаться «любимым воспитателем», но это, несмотря на все его бесспорные способности, ему не удавалось. Он устраивал и педагогические прогулки, и чтения, и лакомствами угощал, и дружелюбные словечки рассыпал, но кадеты всегда сторонились его и чувствовали отсутствие истинной сердечности и теплоты. Яфимовичу надоело кокетничать с кадетами, да, вероятно, и рамки захолустного города его стесняли; он года через два уехал в Петербург искать счастья и устроился отлично.
Гровлевский и Слезков, оба незлобливые и порядочные, не выделялись ничем особенным, добросовестно дежурили, подчас записывали в журнал и сажали в карцер. Гровлевскому вредило очень его польское происхождение. В корпусе большинство было по происхождению малороссы, следовательно, недружелюбно настроенные к полякам, и бедному воспитателю приходилось иногда быть свидетелем неприязненных выходок и выслушивать от злых школяров пущенную вдогонку кличку – «пшик».
Незаметно один год сменялся другим. Постепенно подвигался я вперед, вперед, и наконец уже промелькнул и IV класс.
В отворенные громадные корпусные окна весна врывается ароматным потоком. Сады оделись роскошною зеленью и манят к себе кадет, у которых на плечах тяжелая обуза – экзамены. Первый назначен по географии. Страшен не предмет, а преподаватель – строжайший Рыков. Воспитанники разбились на группы и усердно готовят «предмет». Два-три особенно выдающихся «зубряшек» занимаются поодиночке, находя для себя неэкономным терять время на неизбежные в сообществе с другими разговоры и споры.
На гулянье, на плац и в сад кадеты идут с книгами, не переставая и там заглядывать в учебники. Самые завзятые лентяи и те как будто взялись за ум. Наростовцев, курносый, с неподдающимися щетке вихрастыми волосами, надоедает всем расспросами: «что к экзамену надо и что не надо».
– С какой стати я буду дарить ему (учителю), – твердил он и после самых тщательнейших разведок с нескрываемым удовольствием вычеркивал «ненужное».
Я навербовал себе трех безнадежных «камчадалов» и повторял с ними курс географии. Они покорно слушают меня, но вряд ли многое усваивают; да и я сам стал очень рассеян, и мысли мои летают далеко от учебника.
Горский, шустрый блондин, старается поддержать за собою славу «способного», потому в сад не берет учебника и подзадоривает товарищей устроить какую-нибудь игру. Желающие находятся, покидают более прилежных собратов, продолжающих носиться с книгами. Постепенно площадь оживает. Среди мерно, тихою поступью двигающихся групп начинают шмыгать играющие кадеты и мешают заниматься.