В мире актеров
Шрифт:
У них врожденное, обусловленное природой их искусства чувство Зыбкости его, сиюминутности. Они творят его здесь, сегодня, сейчас. Для нас с вами, пришедших на спектакль. Величайшие взлеты их вдохновения порождают легенды, но не оставляют следа. Да, их ручеек вливается в реки искусства, последние текут в моря культу и все великие мастера сцены прошлых времен так или иначе присутствуют в театральном искусстве наших дней, растворены в его генах. Но увидеть их нельзя. О них можно лишь прочитать.
Я счастливый человек, в детстве заболев театром, я, ученик одной из московских школ, мечтал увидеть вблизи, не на сцене знаменитых артистов, властителей наших дум. Порой
Но объяснение в любви хочется мне закончить воспоминанием не о знаменитых, артистах, а о безвестных.
Во время войны оказался я в одном из городов северного Казахстана. Туда приехал эвакуированный театр. Не столичный, Областной театр с Украины. Очень было тяжело жить. Работали для армии, терпели лишения, но очень было тяжело. Голод сильный. Люди пообносились, бесконечно латали, перешивали старую одежду. А старая и есть старая – вид горожан был прискорбен. Но артисты игравшие спектакли в одном из холодных городских клубов и время от времени посылавшие бригады в действующую армию и жившие тяжело как и все выглядели по-иному. Они были прекрасно одеты (теперь-то я понимаю, что они прекрасно носили свою одежду), по-иному ходили. Мы издали замечали их на улице. Они несли себя, их лица не были будничными. И горожане улыбались при виде их. Идет артист! Вот так надо ходить, так следить за своим внешним видом, так блюсти человеческое достоинство. Они укрепляли нашу бодрость и нашу веру в то, что мы вытерпим, дождемся победы. Я полюбил их навсегда…
МЕЖДУ СЦЕНОЙ И ЭКРАНОМ
Ефремов от шести до полуночи
Каждый вечер мы сходимся, сидим до ночи в опустевшем бесстыдно раздетом на ремонт театре, работаем. Не знаю, выйдет ли что из нашей работы, и давно бы во всем разуверился – столько за день поводов для сомнений в возможности завершить наши муки спектаклем. Давно бы разуверялся, если б не Ефремов.
В характере его есть одна особенность, в эти вечера я ее и высмотрел. Стало понятно вдруг: этой черте своей натуры он обязан тем, что устоял в бурях
У него фантастическое (а лучше уж сказать, анекдотическое!) число дневных забот, вместе составляющих бремя главы театра. А еще читать пьесы, учить роли, просматривать киносценарии, ходить по различным инстанциям, требовать, просить, одним емким словом обеспечивать. И Ефремов обеспечивает! Но он знает, что единственно светлое и необходимое в этом дне лишь то, что составляет творчество актера и режиссера, его жизнь художника.
Он знает это подсознательно, тут его "секрет", особенность. Сознательно это знают многие и только муку себе наживают. Разгребают дневную суету, а когда наконец разгребут, накопившееся раздражение не отпускает, душевная сношенность оказывается так сильна, что за свою заветную работу, ради которой и живешь и суетишься, приняться нет сил. И летят часы...
А он весь день ставить себя так, точно день – старт для этих минут и секунд. Затянувшийся старт, который он готов принять всегда, в любую секунду. Без промедления и подготовки.
Вот уж вроде бы и начали, но в дверь стучат. В ефремовский кабинет входит человечек. Невысокий, обветренный, просоленный, в командировочных брюках, синей тенниске, с папочкой. Жмется, неуверенно оглядывается. Не то прораб, не то завхоз.
– Олег Николаевич!
Если б вы видели, какое просительное, униженное выражение возникает на лицах вторых режиссеров и помрежей кино, когда они входят в кабинет руководителя театра!
– Олег Николаевич!
И начинается, как сказано у Островского, "тонкая французская игра".
За ним, "прорабом", кинопроизводство, группа, пребывающая сейчас где-то в отдаленном географическом пункте, "на натуре", техника, "лихтвагены", кошмарные простои из-за погоды, из-за того, что не приехал вовремя актер, из-за того, что отснятая пленка оказалась плохой, из-за тысяч других причин, которые непосвященному человеку и в голову не придут. У него строгий приказ своего режиссера-постановщика ехать и без положительного ответа не возвращаться. За Ефремовым – театр, его ритм, планы, готовящиеся премьеры, неслыханные сложности и невидимые миру слезы – театральные, а настоящие! За ним художественный организм, который нельзя разобрать и в котором части не взаимозаменяемы.
И начинается игра.
Человечек просит продлить срок съемки актеру Х. Он, конечно, понимает, что срок был оговорен с руководством театра заранее, что актер Х (а представьте себе, что за этим "Х" скрывается Евстигнеев, Табаков, Козаков, Лаврова, Никулин, Кваша, Сергачев, Щербаков, Дорошина, Волчек, Вертинская – можно и далее перечислять, потому что актеры "Современника" играли почти в девяноста фильмах) необходим театру, но... И тут посланец младшего искусства начинает обещать золотые горы и библейские чудеса. Он уверяет, что актер Х будет доставляться на спектакли на специальном самолете, что новый срок будет выдержан непременно, что киностудия оплатит...
Ефремов неумолим. Показывает расписание спектаклей и репетиций. Представитель кинематографа прибавляет чудес: Х за время съемки получит права водителя, будет приглашен дублер... Ефремов держится.
Тогда "прораб" своим профессиональным шестым чувством психолога понимает, что надо не так, по-другому. Он внутренне разгибается и по-человечески, обыкновенно и устало говорит:
– Но что же мне делать, Олег Николаевич, войдите в мое положение...