В мире фантастики и приключений. Выпуск 7. Тайна всех тайн

Лем Станислав

После моего доклада вы сами услышите музыку Генриха, поэтому не буду ее описывать, тем более я не музыкант и обязательно в чем-нибудь да совру. Скажу лишь, что за всю свою жизнь я не слыхал мелодии, столь красивой и столь печальной. Не знаю, какие инструменты могли порождать этот гармоничный плач, нечеловечески прекрасный, нечеловечески терзающий душу плач. Он доносился отовсюду, исторгался во мне и из меня, всё вокруг пленительно рыдало, я просто не могу подобрать другого эпитета, кроме вот этого — «пленительный», он единственно точный, и я был пленен, я тоже молчаливо рыдал

в такт этому плачу, это была уже не мелодия Генриха, а терзаемая душа всего мира, и она рыдала во мне, со мной, рыдала всем мною!

Чувство, захватившее меня, повторилось у каждого слушателя, все мы, как ошалелые, как бы внезапно ослепнув, уже не видели ни друг друга, ни Генриха и всем в себе отдавались магии тоскующих звуков.

И вдруг я очнулся.

Не знаю, как мне удалось прорваться сквозь коварную сеть полонящей мелодии, но я пришел в себя и увидел, что Генрих почти бездыханен и что кривые на самописцах, фиксирующих жизненные параметры, все до единой катятся вниз.

— Доктор, он умирает! — заорал я и кинулся сдирать с Генриха зажимы.

Медик, охнув, выключил аппарат. Его ассистенты суетились вокруг Генриха, кто облучал его из живительных радиационных пистолетов, кто делал инъекции, кто прикладывал к щекам и ко лбу примочки, кто из индукционных аппаратов пронизывал нервы электрическими зарядами.

Прошло минут пять, прежде чем Генрих открыл глаза. Мы подняли его и поставили на ноги. Он не удержался на ногах. Мы опять положили его на диван, опять энергично обстреливали, примачивали, вводили растворы, терзали электрическими потенциалами.

— Что с тобой? Скажи, что с тобой? — спрашивал я.

Он наконец откликнулся — бессвязно, на полуслове останавливался, повторялся. Даже после страшной аварии на Марсе, даже после отравления диковинным мхом, когда мы с ним открыли общественное радиационное кси-поле, он не был так ослаблен. Он объяснил, что, ожидая музыки, вспомнил Альбину и захотел опять разобраться в тайне ее гибели, но, как и раньше, ничего достоверного не установил, и его охватило отчаяние, что она умерла такой молодой, а он не сумел ей помочь и даже не понимает причин ее смерти.

Рассказ Генриха прервало громкое рыдание Михаила. Композитор скрючился на диване и заливался слезами. Я подумал было, что и ему плохо от порожденных Генрихом мелодий, но Михаил с раздражением отмахнулся от меня.

— Вы не понимаете! Вы не способны понять! — лепетал он. — Вы бездари и тупицы! Самый страшный бездарь и тупица — я! В мире еще не существовало человека, бесталаннее меня! Был только один гений, только один — Альберт, теперь я знаю это.

— Обстреляйте его успокаивающими лучами! — приказал я медику. — А если ваши средства не помогут, я надаю этому болвану оплеух. — Нервы у меня разошлись, я и в самом доле мог полезть в драку.

Михаил вскочил. Глаза его исступленно горели. Даже не корилось, что это те сонные зенки, какими он обычно озирал мир.

— Альберт был величайшим гением, но и он ошибался! Он ошибался, я не ошибусь! Я совершу то, что ему не удалось!

И, продолжая что-то кричать на бегу, он ринулся вон.

6

Только

через несколько дней мы с точностью установили, что вырвали Генриха из тенет смерти буквально в последним момент. Еще две-три минуты такой же убийственной музыки — и он был бы испепелен. Это не словесная фиоритура, а беспощадный факт, — болезнь, поразившая Генриха, больше всего напоминала внутренний ожог. И лечили его, как мне сотню раз объясняли медики, и знаменитые, и обыкновенные — они стадами паслись у постели Генриха, — от ординарного ожога внутренних тканей.

Я сказал: ординарный ожог, и печально усмехаюсь: вероятно, во всей истории медицины не было болезни, удивительней той, что погубила Альберта и едва не прикончила Генриха. Я приведу лишь один факт, чтоб вам стала понятна серьезность события: за час музыкального сеанса Генрих похудел на семь килограммов, — так велик был отток энергии из тела.

В эти суматошливые дни борьбы Генриха с хворью я позабыл о Михаиле, он тоже не давал знать о себе, даже по поинтересовался здоровьем Генриха. Он словно бы не ушел, а бежал и боялся с нами снова соприкоснуться.

Он появился недели через две. Генрих вставал, но на короткое время, он-то уже хотел побольше ходить, но медики сомневались, полезно ли это ему, а я не давал. Я, как вы понимаете, и работал, и ночевал в комнате Генриха, и если выходил из нее, то не надолго.

— Жив? — приветствовал я Михаила. — А мы думали, тебя взяла нелегкая.

Он понял нелегкая в смысле «нелегкая музыка» и торжествующе засиял.

— Мелодия губительная, но я превратил ее в свою противоположность. Расскажите, как вы объясняете изобретение Альберта?

Я посмотрел на Генриха. Он прошептал:

— Говори ты.

Мы много размышляли с Генрихом о происшествии, я высказал не свое, а наше общее мнение. Я начал с того, что человек, и вправду, познает окружающее и себя не одним разумом, но и эмоциями — и среди них немаловажно музыкальное восприятие. Вещи мира не только видятся, не только видятся, не только пахнут, но и звучат. Каждому предмету мира, каждой комбинации их соответствует в психике человека особое музыкальное звучание. Древние греки говорили о «гармонии сфер» — и они не были такими уж дураками. Один поэт некогда писал:

И всё звучит. На камень иль траву Ступаешь, как на клавиши рояля. А прислонясь к стволу, росу роняя На звезды, облепившие листву, Звучишь и сам.

Обратное тоже верно — каждому психическому состоянию человека соответствует своя мелодия, выражающая это состояние.

Разумеется, все эти звучания — симфонии внешнего мира, музыкальные ритмы психики — в нормальное время так слабы, что составляют лишь неопределенный шумовой фон восприятия и размышления.