«В моей смерти прошу винить Клаву К.»
Шрифт:
Он посмотрел на меня строго:
— В чём дело, Шура?
— Ты забыл у Серёжки сигареты.
— Мог бы отдать мне их внизу. Всё равно здесь курить нельзя.
— А вам очень хочется, Павел Афанасьевич? — спросила папу Таня.
— Очень.
— Пойдёмте.
Я — за ними.
— А ты куда?
— Ничего, там можно, — выручила меня Таня.
Она привела нас в какую-то лоджию. Здесь
Когда папа закурил, Таня попросила его:
— Можно и мне одну?
— Вы с ума сошли, Таня!
— Всё равно я потягиваю иногда.
— Грешите! — протянул ей отец сигареты.
— Ой, вон у вас какие! Нет, я тогда свою.
И она вытащила «Шипку», а у папы были «ВТ».
— До чего слаб человек! — сказал папа.
— Очень, — подтвердила Таня. — Но здесь трудно не закурить.
— Как на фронте, — сказал отец.
— Да. И быстро становится ясным, кто чего стоит. Кого тут не любят, для меня конченый человек.
— А Серёжку… — начал было я.
— Знаю, — перебила меня Таня. — У меня с информацией всё чётко.
— Тогда почему же ты…
— Вы, — поправил меня отец. — И не суйся не в свои дела.
Я выпалил одним махом то, что считал нужным сказать, ради чего и пришёл сюда.
— Он мне сказал, что любит Таню. Но что не имеет права, пока у него нет твёрдых взглядов и вкусов…
— Заткнись, — оборвал меня папа. — Этого ещё недоставало! Кстати, я за свою жизнь неоднократно менял и вкусы и взгляды. И ещё, наверно, придётся не раз…
— А что он ещё сказал? — спросила Таня, которой, наверное, не понравилось, что папа заткнул мне рот на самом интересном месте.
— Про взгляды?
— Нет, про… первое…
— Что без тебя жить не может.
— Без вас, — поправил меня отец.
— Врёт, — убеждённо сказала Таня.
Серёжу выписали из больницы. Опираясь на свою палку, он ковылял по всем этажам, чтобы найти меня. Но я спряталась в лоджии и дымила «Шипкой» до тех пор, пока не увидела, как Серёжа, Павел Афанасьевич, Маргарита Петровна и Шурик скрылись за машинами «Скорой помощи», как всегда стоявшими у больничных ворот.
В этот день я ходила с мокрыми глазами, и доктор Корнильев
— Таня, вы врач, вам нельзя нюни распускать. И тем более курить в укромных уголках, отравляя себя канцерогенными веществами.
Он пытался рассмешить меня.
— Я санитарка, — ответила я, — а санитаркам сам бог велел.
— Нет, вы прирождённый врачеватель, — упорствовал Корнильев. — Поступите через год в институт, и мы станем коллегами. А ваша музыка будет всегда с вами. Куда она денется?
Я тоже решила шутить:
— Но любимому делу надо посвящать себя целиком, отдавать ему всю жизнь!
— Враки, — перебил меня отец Лаврика, и мне показалось, что он сказал это серьёзно.
— Но все великие люди об этом писали.
— А по-моему, излишняя целеустремлённость иногда очень вредна. И для себя и для окружающих. Например, у Пушкина Сальери гораздо целеустремлённее Моцарта.
— Хорошо, — решила я сразить доктора. — Я стану профессиональной певицей, а моим хобби будет хирургия. В часы досуга сделаю вам резекцию желудка, если не спутаю его с чем-нибудь другим.
— Наповал! — развёл доктор руками. — Но учтите: всё это не так просто. В последнее время я больше предполагаю, чем утверждаю. В некоторых вопросах мы как дети, блуждающие в темноте.
— В густой метели, — сказала я.
— Или в тумане, — продолжал доктор. Ему ведь было всё равно.
— Как же быть? — спросила я.
Корнильев закончил разговор но своему обыкновению:
— Жить и радоваться!
При этом он пожал плечами, чего обычно не делал…
В один из первых весенних вечеров, возвращаясь после дежурства, я увидела возле своего дома Серёжу. Он был уже без палки. Я замедлила шаги, и Серёжа пошёл мне навстречу.
— Я люблю тебя, Таня! — сказал он.
— Так не бывает, — ответила я и, прошмыгнув мимо него, открыла калитку.
— Бывает, — сказал Серёжа.
Калитка захлопнулась за мной, и я крикнула:
— Ты всю жизнь будешь любить Клаву!
— Так не бывает! — услышала я его голос, в котором звучало отчаяние.
— Бывает! — крикнула я.
Мне тоже было несладко.
1976 г.