В морях твои дороги
Шрифт:
— Рубль — туда, рубль — обратно, — сказала девочка. — Папка даст восемь рублей, и мы проедемся четыре раза на гору и обратно. Хочешь?
В ворота вошел рыжий ослик, тянувший тележку. В тележке сидел мальчик в лихо сдвинутой на затылок пилотке.
— Молоко, молоко, мацони! — закричал он пронзительно.
Усатый разносчик с лотком на голове прокричал: «Зелень! Тархун! Цицмады!» На лотке были разложены редис, зеленый лук и какая-то трава, похожая на салат. Тетя Маро купила пучок травы и редис. Потом позвала завтракать.
Мы
Я сказал, что в первый раз в жизни ем такие ватрушки.
— Не-ет! Он не ел хачапури! — воскликнула Стэлла. — Вкусно?
— Вкусно.
Стэлла продолжала болтать — о школе, подругах и книгах. Мама, отдохнувшая и повеселевшая, похвалила девочку. Гурамишвили расцвел и, казалось, готов был расцеловать всех, кто хвалит его любимицу-дочку.
— Она даже в кино снималась, — похвастался он. — Да только не получилось ничего, к сожалению. Ее заставляли плакать, а она все время смеется.
Когда мы позавтракали, Стэлла показала мне свои книги.
— Ты все это прочла?
— Конечно! По нескольку раз. Возьму и пристану к папке: «Вий жил на самом деле?» Папка смеется и говорит: «Никогда, дорогая, такого чудища на свете не было». — «Не-ет, как же так не было, когда Хома Брут увидел его и от испуга умер?» А папка говорит: «Твоему Хоме Вий приснился». Ну скажи, Никито, разве могут такие сны сниться? Нет, тут что-то не то, уж что-нибудь там такое было. Хотела бы я посмотреть своими глазами. Неужели писатели все выдумывают? И Тома Сойера тоже никогда не было?
— Том Сойер — это сам Марк Твен, а Гек Финн был его другом.
— Ну, вот видишь! Может быть, и Вий на самом деле существовал и его Гоголь увидел в одну темную ночь в старой церкви.
Она вся просияла, и даже уши у нее покраснели.
— А хочешь, пойдем в Муштаид?
— Куда?
— Не-ет, ты не знаешь? — удивилась она. — Это большой парк с пионерской железной дорогой. Я начальник станции, — объявила она гордо. — Я тебя посажу в вагон и дам сигнал отправления. Идем же!
Но Мираб, услышав наш разговор, сказал, что в парк мы пойдем в следующий раз, а сейчас он нас проводит к художнику. Он тут же сказал, что мы можем жить у них сколько захочется.
Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.
Стэлла кричала нам вслед:
— Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?
Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.
На мосту стоял патруль — четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.
— Кура, — пояснил Мираб. — Это наша Кура.
— Разве она не замерзает зимой?
—
Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес — так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.
— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.
Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.
— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.
Он одернул черную блузу и нажал кнопку.
Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.
— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.
— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.
— Я привел гостей, Тамара.
— Шалва болен, Мираб.
— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.
— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.
С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.
— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.
— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…
— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.
Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.
— Входите, хозяин просит! — крикнула нам с лестницы Тамара.
Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.
Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:
— Они пришли, батоно!
Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.