В начале было детство
Шрифт:
Нет. Дети не воспринимают смерть всерьез. Они боятся остаться без родителей, боятся потеряться. Но как явление жизни смерть их не страшит.
— Мама, а когда ты умрешь, ты будешь меня помнить? Я, например, когда умру, буду тебя помнить, — сказала мне четырех летняя дочь.
Существует красивая легенда о том, что в момент рождения ребенок все знает. Но тут ангел ударяет его крылом по губам, и ребенок все забывает. На протяжении жизни он лишь восстанавливает то, что забыл.
В одушевленном мире нет смерти. До нее — далеко, ее дети «забыли» начисто.
Мы сочиняем книги
— Сегодня мы будем писать книги!
— Я не умею писать!
— И я не умею!
— И я!
— И я!
Разумеется, пятилетние дети не только писать, но и читать-то еще не умеют, за редким исключением. Что же я им предлагаю: прыгать с самолета без парашюта?
Показываю детям обычную взрослую книгу, чтобы они не отвлекались на картинки, — воображение унесет их далеко от нашей сегодняшней затеи.
— Это обложка. А это что?
— Это заложка, заворот конца, — говорит Виталик. Темно-зеленые глаза спрятаны за длинными ресницами. На первых занятиях Виталик изъяснялся исключительно шепотом: «Я шутить не люблю, но иногда по-шу-чи-ва-ю. Это у меня не человек, а Мурзила, к вашему све-де-ни-ю. Мой папа — живодерник, он мышей живьем вспа-ры-ва-ет…»
— На той стороне написано, сколько стоит, — выкрикивает Арам (Арам — шумный, бурный, что не подумает, все вслух). — Приглашаю на обед к Скуперу!
— Кто это — «Скупер»?
— Скупердяй. Вы все придете, а он вас столом накормит. Два пилильщика напилят стол на доски — вот и кушанье.
— А стола ему разве не жаль?
— Нет. Он скупердяй столовый. Живет в столовой, там столов этих — до потолка (взглянул на потолок, прикинул — низковат). До неба, в общем.
— К Скуперу я идти в гости отказываюсь, а вот книжку про него с удовольствием прочту.
— Сейчас напишу!
Смотрю, и правда пишет, волнистыми линиями строку за строкой.
Воспользовавшись моментом (Арам умолк), «разбираем» книгу дальше:
— Что внутри?
— Рассказы, — подает голос Оля.
Высокая, выше всех в группе, и рисунок ее висит высоко, под потолком. Она попросила повесить именно туда, против двери, чтобы каждому входящему он был виден сразу.
Оля — дочь местной дворничихи. Она проста и прямодушна, как ее рисунки. Она стремится запечатлеть то, что видит вокруг. Все всамделишное.
Олин «Наш двор» — постоянно перед глазами. И смотреть на этот яркий праздничный рисунок не надоедает. Двор нарисован фломастерами. На переднем плане играют дети, и видно, что они именно играют. В центре — карусели, во фронтальной проекции. Также во фронтальной проекции — клумба с цветами посреди двора. Потому что и на карусели, и на клумбу Оля смотрела сверху вниз. Все правдиво. Вдалеке (Оля уже может показать на рисунке, что ближе, что дальше) — шоссе. По нему едут машины.
Рисунок выполнен в параллельной, китайской перспективе: ближе — дальше выражается не в размерах предметов, а в их расположении: сперва дети (внизу), выше —
Под стать ей закадычная подружка Аня, автор еще одного шедевра — «Лето на даче в Коломне». На первом плане — искрящаяся Коломна с куполами церквей, а вдалеке, у горизонта, река с маленьким корабликом. Больше всего на свете Аня любит сказки Пушкина. «Лето в Коломне» напоминает иллюстрацию к сказке о царе Салтане.
— Я буду писать книгу Пушкин — заявляет она твердо.
Перетрогала все свои многочисленные заколки, проверила, не расплелась ли коса, и уселась ровно, пряменько, чтобы приступить к «Пушкину».
Перед детьми — сложенные пополам листы бумаги: плотной (на обложку) и тонкой (на текст).
— А я напишу книгу военну! — сообщает Дима (у него папа военный. Папу он обожает — отсюда и тема любимая). — Я ее синим фломастером напишу, одним цветом, потому что у военных — строгость и порядок.
Наш Дима очень любит порассуждать о строгостях и порядках. Фантики, рассыпанные по столу, — непорядок. Дима раскладывает их по кучкам, сортирует.
— Не хочу я писать про этого столового Скупера! — заявляет Арам. — Лучше напишу рассказ, как мы с дедом в Набрани машину чинили.
— Ты был в Набрани?
— У нас там дача, у деда. Сейчас нарисую.
Мне-то казалось: Набрань — сон детства. Узкоколейка, дребезжит мотовоз, огромный поваленный ураганом карагач, под которым мы с Марой нашли целый таз грибов; ежевика, от нее — на пальцах оставались фиолетовые следы — по ним бабушка распознавала, что «девочка опять съела немытые ягоды»; роща миндаля и грецких орехов… Оказывается, она реально существует и у деда Арама там — дача!
— Моя книга будет стоить восемь рублей, — дребезжащий, скрипучий, как мотовоз, голос Кати-старушки; с трудом привыкаю к ее ноющим интонациям. — Это будет осень.
Действительно, осень: посередине листа — продолговатая капля, внизу — лужа, в ней — оранжевый лист. Катя еще не может показать, что капля капает, но форма капли (тонкая сверху и разбухшая к середине) создает впечатление, что она, капля, вот-вот упадет на лист.
Начали приценяться. От копейки до триллиона.
— Кто же купит такую книгу — одну обложку? Стали представлять: приходим в магазин — ох, и интересная книга! Про каплю она что ли?
— Про осень, — защищает Катя свое детище.
— А я вижу каплю, лужу и лист. Может, это рассказ, как все дружили, как наконец пришла осень, пригнала лист в лужу, а уж капля тут как тут…
— Да, рассказ! — тянет Катя.
— Вот и напиши рассказ.
— Смотри, как писать надо! — Дима показывает книгу: «Воена Кынига».
— Я букв не знаю… — у Кати слезы близко, надо выручать.
— Смотри, рисуешь змею ползучую, — Арам показывает, как писать.
— Это не слова-а-а… а змея-а-а…
— Как будто слова, — Арам уже с некоторым сомнением смотрит на «текст»: ползучая змея не похожа на буквы.