В начале было слово. Записки путешественника

Наумов Дмитрий

Я подошел к сашиному рюкзаку, брошенному им у дороги, развязал неплотный узел и достал буханку белого хлеба. Саня оторвал довольно приличный кусок, протянул руку к коню и стал как-то странно цокать языком. Те кони, что паслись подальше, только ушами отреагировали на Сашин призыв, а ближайший подошел и стал губами отщипывать от куска хлеба. Конь был очень красив во всех своих деталях – огромные глаза, мохнатые белесые ресницы, темные жилки, проступавшие на желваках и шее, широкая грудь.

– На, покорми его, – Саша потянул меня за рукав и всовывая мне в ладонь оставшийся у него хлеб.

Честно

говоря, у меня с детства с лошадьми отношения как-то не заладились. Когда я отдыхал у своей бабушки на хуторе в степи, я имел удовольствие пару раз падать с лошади в густую и белую как крахмал донскую пыль. Тогда надо мной, городским семилетним мальчишкой, ржали не только лошади, но и все местные казачата, которые приходились мне на этом хуторе двоюродным и троюродными братьями. Страх и обида на этих дивных животных так сильно засели у меня в душе, что даже сейчас я с опаской протянул руку к морде этого рыжего красавца. Но все оказалось не так страшно, как мне представлялось, а даже, наоборот, приятно, но щикотно, когда конь своими губами собирал с моей ладони оставшиеся крошки хлеба.

Закончив с кормлением, мы, подхватив свои котомки, пошли вдоль ограды к домам, которые стояли в полусотне метров. Неожиданно из-за дома выскочил человек и быстрым шагом пошёл в том же направлении, в котором шли мы с Александром. Лица его, естественно, мы не видели, да и не могли видеть – из-за дома он выскочил спиной к нам и по дороге ни разу не оглянулся. Однако Саша встрепенулся и сначала тихо, как бы про себя сказал: “Коля”, а затем уже громко крикнул:

– Коля, Николай!

И так это у него задорно получилось, что даже я просветлел в лице, радуясь предстоящей встрече старых друзей.

Мужчина опасливо оглянулся и я увидел, что на пол лица у него огромный синячище.

– Коля, – Александр радостно протянул к нему руки, – ты меня не узнаешь? Мы же с тобой в футбол играли.

То ли этот Николай уже не входил в футбольную команду, то ли ему за его игру на футбольном поле и поставили этот “фингал”, но только мужик как-то резко пригнулся, затем перепрыгнул через плетень и зигзагами побежал в сторону реки.

– Коля, ты куда? – закричал Александр и в растерянности остановился.

– Когда это вы в футбол с ним играли? – спросил я несколько недоверчиво

– Тогда и играли. В детстве.

– Саша, тебе тогда было десять лет. Сейчас тебе тридцать восемь. Путем несложных математических рассуждений можно с достаточной долей уверенности сказать, что прошло двадцать восемь лет. Мальчик Коля вырос. Жизнь его в деревне, обделенная яркими переживаниями крупных спортивных соревнований, наверняка, повела его по пути неумеренного употребления алкогольных напитков и он не помнит не только светлые дни вашего богатого спортивного прошлого, но и полные свои установочные данные – фамилию, имя, отчество, год рождения и номер противогаза. И потом, с чего это ты взял, что этот мужик с испитым и изрядно помятым лицом – Николай? Насколько я понимаю, только опытный взгляд контролёра-пограничника может через столько лет вот так визуально идентифицировать личность.

– Да я голову даю на отсечение, что это- Коля.

– Возможно. Только этот Коля, судя по его

реакции, понял, что звал ты его не для того, чтобы вспомнить совместно проведенные дни на колхозном поле с пузырем, а понял, что его опять будут бить двое чужих неизвестных мужиков. Мягче надо с людями, ласковости в голосе прибавь.

– Да, – несколько растерянно сказал Саша, – столько времени прошло.

* * *

Дальше шли молча. Прошли всю совершенно безлюдную деревню насквозь, и подошли к крайнему старенькому дому, стоявшему от леса в нескольких десятках метров.

– Это здесь, – сказал Саша, снимая рюкзак с плеча. Вот в этом доме жила моя бабушка – Головина Пелагея Ивановна.

– А кто сейчас здесь живет? Разве не родственники?

– Да нет, родственников здесь не осталось. Мы узнали о смерти бабушки из письма от сельсовета через несколько месяцев после того как ее похоронили. Отца тогда уже не было в живых. В пятидесятые годы он работал в институте у Курчатова. Тогда о радиации никто ничего не знал и они радиоактивные материалы носили в обычных эмалированных ведрах. Только свинцовые фартуки одевали. А в конце шестидесятых он и помер. А я вот только сейчас сюда к бабушке собрался …

– Понятно. А с чего ты взял, что нас здесь пустят на постой? – история становилась совсем грустной.

– Пустят. Наверняка пустят. Бабушку в деревне все знали и уважали. Авторитетная была бабушка. Знала много загадочных историй и присматривала за могилкой Анны Павловны Керн. Должны пустить, – последнюю фразу Саша сказал уже уверенным голосом.

– Это какой Анны Павловны? Той самой? – у меня от удивления опять зашумело в голове.

– Да, той самой. Пушкинской Музе.

Я помню чудное мгновенье.Передо мной явилась ты,Как мимолетное виденье,Как гений чистой красоты…

Саша продекламировал первое четверостишье А.С. Пушкина, посвященное Анне Керн.

– А что, она где-то здесь похоронена? – я и представить себе не мог, что Анна Павловна Керн похоронена в такой глуши.

– А где еще должен был быть похоронен член масонской Ложи “Великого Востока Франции” – прямого идейного наследника Ордена тамплиеров. Ты же помнишь из истории, что восстание декабристов в 1825 году готовили члены тайного общества “Полярная звезда”. Только это было не просто тайное общество, а отделение масонской Ложи. Александр Сергеевич занимал к тому времени низшую ступень посвящения братства Свободных Каменщиков – подмастерье.

– Ну, да, до прораба не дотянул …

– Причем здесь “прораб”, деревня! – Александр от возмущения даже покраснел, – были три основные ступени посвящения – подмастерье, член братства и мастер-каменщик.

Так вот, после подавления восстания на Сенатской площади многие члены Братства были казнены и сосланы, а многих и не вычислили, поскольку конспирация в Ложе была еще почище, чем в нашем КГБ. До нижней ступени следователи не докопались. Пушкина на всякий случай отправили в Михайловское, а Анна Керн уехала в Торжок. Больше они, кстати, не виделись.